Опорожнение переполненного мочевого пузыря

(Комментарий к книге «Леший» Леонида Иванова)

Книга «Леший» Леонида Иванова появилась в 2010 году в славном тюменском издательстве  «Мандр и К». В предисловии написано: «Леонид Кириллович от журналистики широким шагом идёт к писательству». То есть пока ещё идёт, но придёт ли – неизвестно.

Не случайно в текст введено такое слово, как «писательство». Писательство – это не значит, что человек станет членом одного из творческих союзов, оно вообще далеко от всякого рода общественных регалий. Писательство – это состояние души, когда самым большим удовольствием существования становится творчество, соединение словесной материи в тексты, ваяние псевдобытия, в определённых ситуациях более достоверного, чем сама жизнь, – в силу концентрации художественной правды.

Но здесь Анатолий Иванович Васильев, автор предисловия, немного промахнулся. Промахнулся не в том, что поставил своё имя на первых страницах этой книги, которую явно не одобрял и не считал адекватной даже невысокому уровню нашей тюменской литературы. Иначе он, будучи редактором альманаха «Врата Сибири», в первую очередь озадачился бы тем, чтобы опубликовать хоть что-нибудь из неё на страницах своего издания.

Не опубликовал, но и написать предисловие в силу своей деликатности не отказался. Постарался сделать его насколько возможно расплывчатым,  как можно дальше удалённым от текста книги, закончив похвальбой и колкостью одновременно: «Читаешь повесть с наслаждением и приходишь к  выводу: автор прекрасно понимает, что значит день сегодняшний без завтрашнего». А что такое «день сегодняшний без завтрашнего»?

Не к писательству шёл Леонид Кириллович, а к членству в Союзе писателей России и потому не о «завтрашней» судьбе своих книг думал, а о своей судьбе. И его нисколько не смутило, что на первом же обсуждении собранием тюменских писателей «творения» его были не одобрены и даже более – подвержены  остракизму. Леонид Кириллович, конечно же, многим из них мог сказать «Сам дурак», потому как то, что написал он, по его мнению, мало чем отличалось от того, что писали они, но, тем не менее, факт остаётся фактом: приём был отложен.

Что же было такого в этой книге, что встретило столь жесткую критику у не отличающихся особой разборчивостью тюменских писателей? Во-первых, и это самое главное, где-то на подсознательном уровне участники собрания почувствовали, что автор является носителем совершенно иной нравственной парадигмы: в его повести говорятся с самым невинным видом такие откровения, о которых в русском мире предпочитают молчать даже в самых интимных компаниях. Это неприлично, стыдно, и на озвучивание этого в нашем сознании наложено жесточайшее табу.

Человек широких взглядов, приверженец западных ценностей тут же не преминёт вставить: «А как же пословица:  что естественно, то не безобразно?»  Вообще-то бывает и безобразно, если вас посадят в чан с экскрементами, и, махая над головой ятаганом, заставят нырять в них, как в знаменитом турецком наказании.

Бывает безобразно, когда об этом тайном естественном, повествуется на широкую аудиторию и фиксируется в печатном виде. Стыдно это повторять, но как без цитаты показать всю глубину мерзости, в которую заставляет нырять своего читателя в повести «Леший» господин Иванов?

«Глава 1. Конфуз

Леший проснулся от первых же звуков гимна. Радио давно стало его будильником, хотя, если требовалось, он без всякой побудки поднимался задолго до начала вещания. Но в этот раз торопиться было некуда, и он, было, поморщился, но досаду тут же сменил восторг. Его «браток» стоял, как много лет назад.

– Вот ведь патриот грёбаный, – с радостной улыбкой подумал мужик, вспомнив давно прочитанное в каком-то журнале, что в Соединённых Штатах все слушают гимн стоя. Видимо его несколько лет дремавший «крантик», что служил только для облегчения мочевого пузыря, тоже решил последовать американскому примеру».

Не считая того, с каким упоением автор обсасывает свою скабрезную шутку, которой начинается повесть, можно обнаружить некоторые нестыковки.  В сознании персонажа, представителя оторванного от Большой земли урочища, где идёт своя «бурная жизнь во всём её многообразии», ни с того ни с сего всплывают Соединённые Штаты. Это было бы вполне типичным для нашего современника с повёрнутыми на Америку мозгами, но уж никак не для таёжного жителя той эпохи.

Далее  идёт описание попытки героя вступить в сексуальный контакт с «бабёнкой Нинкой», почему-то названной автором «молодой», хотя она уже имеет учащуюся в городе «повзрослевшую дочь» и супруга «лет пятнадцать назад» подавшегося на сибирские стройки. Описание изобилует натуралистическими подробностями («мясистые ляжки», «дай хоть трусы сниму»), но нет в нём главного, что покоряет читателя в произведениях «про это» –  страстности. Более того, как раз и бесстрастностью, рассудочностью отличаются эти описания.

Данный этюд  представляет собой  пережёвывание изначального посыла, и ничего, кроме чувства неудобства,  не вызывает, как будто вполне приличный человек ни с того ни с сего разделся при тебе и сотворил нечто ещё более противоестественное. Люди широких взглядов называют это перформансом и причисляют к явлениям искусства, кто-то относит к болезненным пристрастиям и советуют искоренять это принудительным лечением.  Мне же кажется, что подобное есть знак нравственной деградации общества, и даже не в том, что человек взял и нацарапал это, а в том, что он смог помыслить, будто какая-то часть людей примет его желание разрушать нравственные табу, как  естественное право индивида.

Обычно автор любит своего героя, потакает его слабостям, пытается оправдать в самых бесчеловечных деяниях – вспомним Раскольникова:  усилиями великого Достоевского мы начинает сопереживать к концу романа не бедной старухе-процентщице и её сестре Лизавете, а маньяку, убившему их не от голода даже, а для того, чтоб теорийку проверить. Но у писателя Иванова какая-то особая, если не сказать, извращённая любовь к своему герою.  В главе третьей «Проводы» он вываливает на читателя очередную порцию постыдных откровений о нём:

«У Аника от выпитой в гостях видно не добродившей бражки пучило живот, и он стал мучительно соображать, как бы под благовидным предлогом отклониться от тропинки в заросли и «стравить давление».

…И тут на счастье на одной из сосен, завидев прохожих, картаво закаркала ворона. Была она так далеко, что дробь не могла долететь и половины расстояния, но Анику нужно было выстрелить, чтоб под шумок пустить газу. Он взвёл оба курка, и как только почувствовал, что готов, нажал на оба спусковые крючка. Но в штанах произошло неожиданное. Вместо заглушаемой выстрелами канонады, раздалось предательное булькание, и по ногам потекло. Аник пулей сорвался с места, будто стремясь налету схватить спешно снявшуюся с вершины дерева ворону, и отбежав за кусты, снял одежду, тщательно обтерся верхней чистой частью обгаженных подштанников, натянул брюки и побежал догонять девушек».

Столь подробное описание казуса своего героя – неудавшегося Ромео – необходимо автору для того, чтоб показать, откуда взялось его стремление к одиночеству, к таёжной жизни. Намерения благие, да куда ведут они? Что рождает этот отрывок в душе читателя? Сострадание, улыбку – или, скорее всего, отвращение, даже в большей мере не к герою, а к автору, живописавшему эту сцену. Кроме всего прочего, в глаза бросаются масса ошибок: дробь не могла долететь и половины расстояния (долететь до), булькание (бульканье), налету (на лету).

Глава седьмая «Перепряг», в которой описывается невинная шутка Лешего также украшена натуралистическими подробностями, которых автор избежать, видимо, никак не мог:

«Перед началом сенокоса завернул он в кузницу поторопить Степана с ремонтом сенокосилки, завернул по малой надобности за угол и увидел остов давно всеми забытой двуколки. И пока опорожнял переполненный мочевой пузырь, придумал, какой подарок сделать Ивану Михайловичу на именины.

Тут же забыв про сенокосилку, начал объяснять Фёдору, что и как надо сделать для обеспечения председателя сельсовета транспортным средством».

Не говоря уже о том, что тавтология (завернул)  не лучшее украшение художественной прозы, и совсем не вспоминая, что причастный оборот (забыв про сенокосилку)  обычно выделяется с двух сторон, читатель начинает лихорадочно рассуждать, каким образом кузнец Степан буквально в следующем абзаце превращается в Фёдора. Возможно ли, что на это превращение повлияло опорожнение переполненного мочевого пузыря?

Вообще-то, сказать, что автор сознательно нагнетает плотскую тематику нельзя. Так в главе шестой «Женитьба» описывается, как найденную в лесной избушке женщину Леший моет в своей бане. Казалось бы, вот он – повод разгуляться извращённой фантазии! Но нет, повествование ведётся в пределах дозволенного, даже несколько стыдливо. Тогда что же толкает автора вновь и вновь одаривать нас  натуралистическими подробностями? И вот тут возникает образ переполненного, извините, мочевого пузыря. Как только он переполняется, автор вольно невольно опорожняет его на разомлевшего в благостном настроении читателя. В этом и вся загвоздка: не виноват писатель Иванов – виновата его физиология!

В следующей главе «По муромской дорожке»  читаем:

«Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок  резинки от  старых    трусов, остатками которых вытирала кухонный столик». Судьбами многих героев переполнена повесть, вот ещё об одной поведал нам между делом автор – об участи старых трусов Ефросиньи. Всё это настолько трогательно, что даже забывается неумелая имитация речи героев: то «чо», то «што», «больна кака», «сёдни», «про ково», «никово», «из райёну» – это ни что иное, как попытка, весьма, кстати, неудачная, транскрипции обычной речи нашего современника, в которой нет нужды, иначе нам пришлось бы отменять морфологический принцип русской орфографии.  И тут же: «Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то што в городу». Откуда жителям таёжного захолустья было знать, какой воздух «в городу»? Да и, судя по предыдущим главам, действие происходят в пятидесятые годы, а в то время даже в крупных населённых пунктах проблема загрязнённости среды была непомерно далека от той, что стоит сейчас.

В главе девятой «За сеном», видимо, исчерпав все доступные изобразительные средства, господин Иванов возвысился до мата. Мат в постсоветской литературе имеет притягательную силу, ещё чуть-чуть и эстетствующая публика возвела бы его в ранг дозволенного: приходилось видеть передачи, где перед какой-нибудь Ксенией Собчак сидел интеллектуал и заворачивал по полной. Девушка же нисколько не кривилась, а благосклонно принимала похабщину как нечто в своей жизни самое обыденное. Сам я из тех времен, когда считалось, что мат в первую очередь оскорбляет твоего собеседника,  и материться при женщине считалось верхом распущенности, а потому наблюдать подобные диалоги было выше моих сил. Благо у депутатов хватило благоразумия запретить эту модную тенденцию в средствах массовой информации, после чего, кстати, и литераторы, поклонники нецензурной брани,  поутихли. Но книга «Леший» увидела свет ещё до вышеуказанных событий, а потому несёт в себе широчайшую палитру антикультуры, которой  смог поделиться с читателем заслуженный работник культуры РФ Иванов Леонид Кириллович.

Чуть-чуть о культуре издания: книга клееная, и строки буквально вползают в корешок, так, что приходится наклонять книгу, чтобы разобрать последние слова. К главе девятой прилагается иллюстрация – рисунок Ирины Походиной, на котором нарисован стог сена,  а в нескольких метрах от него гусеничный трактор. Но стог сена тащил «беларус» (так написано в книге), в то время как гусеничник провалился под лёд, так и не добравшись до места. Это ещё один пример,  как читают иллюстраторы то, что иллюстрируют. Да и зачем им это, когда книгу, по всей вероятности, никто и не читал: в ней ни корректора, ни редактора, есть только технический редактор.

Продолжение следует…

Виктор ЗАХАРЧЕНКО