О войне, о нашей жизни в блокадном Ленинграде

Я – Лисавенко Нина Алексеевна, житель блокадного Ленинграда. С чего же вам начать рассказывать о далеком таком времени? О войне, о нашей жизни в блокадном Ленинграде.

Как началась война? Я этот день прекрасно помню.

Все это случилось, конечно, все знают – в солнечный воскресный день. Всех наших мужчин, отцов, братьев стали мобилизовать на фронт. Совсем неподготовленных, совсем молодых, еще ничего не знавших, не видевших, не стрелявших никогда, не державших винтовок. Их стали отправлять бить фашистов. А ведь они – гады были такие сильные. Они ведь готовились к этой войне столько лет. У них столько было техники, такая численность была,  столько было оружия всякого. Как тут было удержать такую мощь вражеского натиска?! Конечно, много людей полегло, конечно, было страшно, конечно, было тяжело. Паника страшная. Гибли люди.

Немцы совсем рядышком стояли. Вначале они хотели с самолетов разрушить город, – не получилось.  Обстрел, всякими дальнобойными орудиями, – ну это когда с неба и отовсюду стреляют. И опять не получилось. Защищают Ленинград, заводы потихоньку, но работают. И что? Теперь фашист решил взять Ленинград измором:  стрелять не будем, а потом возьмем город, все целое будет, музеи и все прочее. А людей не будет. Он к этому стремился.

Я слышала, некоторые люди говорили: «А что вам не сдать было Ленинград?», и не было бы трагедии такой, не погибло бы столько людей, прочее. Есть стихотворенье об этом, поэт  в ответ на эти слова пишет, что если бы сдали Ленинград, то и не было бы Москвы.

В нашем Ленинграде, конечно, блокада началась не сразу. Вот мы, например, наша семья, 22 июня в воскресенье к вечеру приехали с электрички домой. Подходим к дому, а там – такая суета страшная. Бегают, кричат. Что такое? – Война началась. Занавешивайте окна, заклеивайте стекла, и пошло – поехало. Отца сразу взяли в армию, ну а я осталась с мамой. Когда налет был – бомбили когда, мы уходили в бомбоубежище. Тогда еще были все здоровые, крепкие. Питались нормально. Сколько мы так прожили? А когда фашисты отрезали все подступы к городу, когда было разбито шоссе, когда были перебиты все железные дороги, когда уже было нельзя ни въехать в город, ни выехать в город, – это уже было в августе. Кто успел до середины августа уехать, кто эвакуировался, тем повезло. Многие эвакуироваться не успели. Целыми семьями, с детьми жили прямо на вокзале, там и варили, и стирали. Потом поняли, что им никуда не уехать. И они стали возвращаться домой … У нас там в Ленинграде были склады Бабаевские, очень большой запас был на трехмиллионный город. И немцы попали в эти склады, начались сильные пожары. И, конечно, все запасы продуктов, всё пропало.  Туда потом люди бегали, что-то успевали взять, но много ли можно было взять: сахар весь переплавился, мука была вся рассыпана, все – в  бомбовых, в кирпичных осколках. Конечно, всё пропало. И вот 8 сентября началась блокада. Сначала еще выдавали, конечно, каких-то круп. А после 8 сентября кроме хлеба по 125 грамм – ничего.  А этот хлеб, какой он был? – не то, что нам сейчас выпекают, а мы в магазине покупаем. А там (в блокадном хлебе), чего только не было! Иждивенцам давали по 125 граммов, ну а кто работал – им чуть побольше. Так вот и началась жизнь блокадного Ленинграда. Есть нечего, воды нет, тепла нет. Трамваи перестали ходить – вообще, все встало, все, раз энергии нет. Стали по домам объединяться –  в одной комнате по несколько семей жили вместе. Буржуйки ставили, дров тоже не было. Если сначала была сила у кого-то, ходили после бомбежки собирали всякие дровишки. А потом и сил не стало, стали жечь мебель. А ведь у нас в Ленинграде до войны было много красивой мебели.  Такие дубовые столы, шкафы прекрасные, с резьбой. Мебель жгли, книги жгли… Чего только не жгли. Но кто-то выживал, кто-то умирал, но жизнь продолжалась, работали  – шли на завод. Сил не было, рабочих его шатало, человека веревками привязывали к какому-то станку, чтобы он мог стоять и выпускать какие-то детали для фронта. А кто-то и не доходил до станка. Тяжело было, очень тяжело. Вот как-то недавно нас приглашали (в Тюмени на вечер памяти), отмечали 67 лет со дня снятия блокады в библиотеке. Стол накрытый, садимся за стол. И одна женщина говорит: «Подумаешь, голодали, а мы тоже голодали». Как можно взрослой женщине сказать такое?! Уже столько лет об этом говорили, читали, фильмы показывали. А я ей говорю: «Господи, да над вами не летали самолеты, не бомбили дома, не умирали на ваших глазах люди!». Всякие есть люди… Всякие.

А потом, в 1942-ом году, мы перестали уже ходить по убежищам, сил не было ходить туда, был обстрел, а мы оставались дома, лежали и лежали. Мама еще, бедненькая продолжала ходить за хлебом, хлеб-то надо получать, и свою долю, наверное, тоже  мне отдавала. А в сентябре 1942 года в наш дом попала бомба. Мы целый год в этом доме прожили. А тут вдруг упала бомба, и маму убило. А меня, каким-то образом волной отбросило к стенке какой-то. Тревога закончилась – сирена, отбой. Стали сандружиницы ходить по квартирам, по домам, и увидели, что я одна, и сдали меня в детдом. А потом, вскоре, детский дом этот стали отправлять на большую землю. Вода в Ладоге ещё не замерзла. И нас отправляли на баржах. Сколько было этих барж? Сколько ребятишек? Сколько было людей, которые везли нас? А немцы сбрасывали бомбы на эти баржи. Какая-то баржа тонула, крику было, – конечно, безбожно. Нам повезло, опять повезло. Наша баржа подошла к берегу, нас встретили, и  повезли дальше в товарных вагонах. И привезли.

Я в детдоме пела песню, вот такую…

«Бабушки – варварушки, я связала варежки,

думала – подумала и дарить раздумала,

думала – подумала и дарить раздумала.

Отошлю на фронт бойцу, вдруг достанутся отцу.

Будет рад, он и я, и Варварушка моя.

Будет рад, он и я, и Варварушка моя

Ну а если не бойцу и отцу, то другому храбрецу

Будет рад, он и я, и Варварушка моя.

Будет рад, он и я, и Варварушка моя».

Столько лет прошло, вся жизнь уже прошла, а она у меня так и осталась в памяти. Ни одного слова не выскочило из головы.

Я провела в детском доме около  4 лет, только 2 года назад я узнала, что он был в Булашово – час езды от Тобольска. Если бы я только об этом раньше узнала, то, конечно, съездила бы туда не раз. Сейчас там детского дома нет, столб – только столб. Тому, кто знает – это дорого, а кто не знает – ну стоит и стоит столб, были здесь блокадники, и все.

Мы рисовали в детдоме. Нас учили вышивать, швы всякие делать на бумаге. Летом мы огород сами сажали, ухаживали, пололи и прочее. А потом вечерами картошку чистили. Повара наварят целые котлы большие, такой стол был длинный деревянный, и вываливали. Чистили картошку, а стояла печурка там такая железная. И бывало так, чистишь картошку,  разрежешь ее дольками и положишь на плиту, перевернул, и так ешь эту картошку, вкусно было.

Малярией мы там болели. У меня была малярия. Как обедать зовут, все садятся кушать, а у меня малярия – начинает трясти, температура поднимается – приступ. И все, надо ложишься. До ужина. Потом у всех была чесотка. Всех раздевали и мазали какой- то темно – коричневой мазью. А ведь надо было и учиться. Один класс посадят в один уголок, второй класс – в другой уголок, и третий класс – в третий уголок. И даст учитель задание ребятишкам  – рисуйте палочки…  Как-то вызывают  меня в учительскую прямо с урока, иду и думаю: «Господи, что я опять натворила?!». Подхожу к учительской, стучу, жду, что сейчас меня ругать будут, а меня спрашивают: «Нина, скажи, у тебя есть папа?». Я говорю: «Есть». – А как его звать? Я сказала. Она мне показывает маленькую фотокарточку: «Это кто?». Я говорю: «Папа!», и бросилась к фотокарточке. Он нашел меня! ..

А когда закончилась война, стали искать наших родных, ленинградцев. У меня еще ничего не было, никаких документов, ничего. День , год рождения – всё было придумано. И вот, после войны нашли, что у меня есть бабушка.  Нас собрали в группы ребятишек, и во второй партии отправили в Ленинград. Тоже поездом, в товарных вагонах. К бабушке привезли меня, а она на второй день опять меня повела в детский дом. Карточек-то не было, кормить нечем. Я реву – вырываюсь, не хочу в детский дом, а она меня… все равно ведёт… Привела туда, а меня не взяли. Очень много было сирот, кроме таких, как я, у которых хоть кто-то остался.

Стала я жить у бабушки, она меня через какое-то время повела Кировский театр, мы там недалеко жили…

Год я проучилась в третьем классе, а потом  за мной приехала папкина женщина. Оказалось, что папка мой после ранения в 1943-ем году попал в госпиталь, направили его тогда в Челябинск. Когда он вылечился, его уже на фронт не отправили, и он остался там в Челябинске. Потому что в Ленинград ехать было не к кому. Дом разбомбили. Ну не поехал он в Ленинград. Я потом долго думала об этом, как так? – Надо же, себя он не пожалел, остался в этом Челябинске, и у меня все нарушено, я всю жизнь страдала, ревела, как фильм смотрю о Ленинграде – обязательно реву. Не могу спокойно смотреть. Ведь я на Фонтанке родилась. Исаковский собор, Нева близко, – все в центре было, жили мы до войны по адресу: улица Фонтанка, дом 134, квартира, кажется, 164. Там сейчас все застроено. Я в 2010 году была в Ленинграде, мы проезжали на пароходике по Фонтанке. И я так внимательно смотрела, хотела свой дом увидеть. Но конечно не увидела, где увидишь?

У меня дедушка (папин отец) умер в 1943-ем году. В баню пошел. (В домах же) воды не было, мыла не было, вши заедали. И сдал (в бане) свои вещи, там был жарочный такой, аппарат, все вещи туда сдавали (для санитарной обработки). Он вымылся, вышел, а вещей-то нет, (в тот день) все сгорело, вероятно, температуру больше дали – и все. Вышел на улицу – зима, и трамваи не ходят, а что могут дать ему банщицы? Или банщики. Ну что-то дали, надел, деревянные тапки надел. И пешком пошел к себе домой. Простыл, заболел воспалением лёких и умер. Самые ужасы пережил, а в 1943-ем его не стало. Пусть бы еще грязным походил ….Но, не судьба.

В Ленинграде (в школе после войны), мне выдали форму, а через год меня привезли в Челябинск. И я в этой форме пришла в школу. А там еще ни у кого не было формы. И стали школьники шить себе такие же платья и фартуки, как у меня. В  Ленинграде на переменах у нас не было привычки носиться по коридорам. Мы вставали в кружок, пели песни, я даже помню некоторые песни до сих пор. Мы были хорошими детьми, школьниками.  Бабушка меня вначале хотела в студию балетную отдать! А я и мостик-то не умела толком делать, не гибкая была. Не получилось. И она меня в хор повела. Мы там песни пели, – те, что вы иногда передаете на своем «Радио Победы», я подпеваю. Мне приятны эти песни – «А в нем полотенце, да мыло, да белый зубной порошок», мы ее тоже пели. И вообще у нас столько было песен… А когда меня в Челябинск привезли, я там тоже организовывала на переменах такие перерывы, мы не носились, мы пели. Так мы жили. А как мы играли!  И я в седьмом классе уже училась, а все с ребятишками маленькими организовывала игры. На площади. Сколько у нас было игр! А пионерские лагеря! Помню после пятого класса папка меня на все лето отправил в лагерь. А какие костры были на закрытие смены! Я там конечно тоже пела, и танцевала. В общем, пионерочка я была активная. Есть, что вспомнить. Все было замечательно.

Так что, жизнь продолжается. Спасибо, что есть еще друзья. Хожу в клуб ветеранов, в хоре пою. Хожу, потому что… чтобы не быть одинокой.

Лёня Ткачук (журналист) когда узнал, что я  – блокадница,  написал заметку про меня в газете «Тюменский курьер» в 1993 году (1994 год был юбилейным – 50 лет со дня снятия блокады). Вот она, уже пожелтела, но мне так приятно ее читать. Как на глаза попадается, я обязательно ее читаю. Вот послушайте – «Твои дети, блокадный Ленинград»: «Уборщицу Нину Алексеевну Лисавенко наша редакция получила «по наследству», при переселении какой-то конторы. И о наследстве не пожалели мы ни разу. Во-первых, человек она добросовестный и деликатный, о таких говорят: «И мухи не обидит». Во-вторых, удивило ее исключительно ненавязчивое внимание к нам. Буквально на следующий день она знала нас всех по именам. Для нашего скомканного быта, когда даже соседи на лестничной площадке не знают друг друга в лицо, а не то, что по имени, это дорого стоит. Услышали мы о ее непростой жизни случайно. Общественность готовилась отмечать очередную круглую дату. В конце января исполняется 50 лет с того дня, когда была снята блокада Ленинграда. И вот тут выяснилось, что Нина Алексеевна коренная жительница города на Неве. И свое раннее детство провела под грохот артобстрелов и вой падающих бомб. Хуже того, 5 лет от роду потеряла она в одночасье и маму, и дом, в который угодила немецкая авиабомба. Потеряла и родной город. Девочка чудом спаслась, отброшенная взрывной волной под одну из уцелевших стен. Потом был детский дом, горький хлеб сиротства. Обретение отца, нашедшего ее после войны. Обосновались в Челябинске. И Ленинград был потерян для Нины навсегда. И снова беда. Устраняя аварию на закрытом предприятии по производству боевого плутония, это был закрытый город, получил сверхдозу облучения ее отец, и был срочно увезен в Москву. «Даже не простился», – вспоминает с горечью Нина Алексеевна, нельзя было. В Москве и умер. Даже могилки нет. Кремировали где-то тайком». Нет, наверное, на земле человека, которого не коснулась беда, но есть судьбы, в которых горечь утрат сконцентрировалась несправедливо в большой пропорции. У потерь, наверное, есть тоже своя сверхдоза. И все же, удары судьбы не озлобили ее, постоянно ощущаешь то, что перед тобой доброжелательный открытый человек, из тех, кто не назовет собаку собакой, даже если она вцепится ему в ногу. Я долго пытался определить, что отличает Нину Алексеевну в редакционной суетливой текучке от прочих обитателей нашего теремка. И, кажется, понял.  В ней живет мягкая интеллигентность , свойственная, говорят, только коренным жителям старого Санкт- Петербурга. Скажите, абсурд? 5-летним ребенком покинула она город, и вряд ли стоит связывать  свойства ее характера с какими- то сомнительными географическими влияниями. Не знаю. А по родному городу тоскует она до сих пор».

Вот что Лёнечка (Ткачук)  написал. Спасибо ему. Я храню и перечитываю э ту заметку. Дай Бог ему здоровья и творческих успехов. Пусть работает, пусть радует других такими же добрыми словами.

И сейчас я просто рада за тех парней и девчонок, которые помогают нормально жить, строить, (поисковики) ищут останки (незахороненных солдат) и перезахоранивают их. Я вот читала, что некоторые взрослые даже отпуск берут, чтобы с ними ехать и искать. Ведь никто их не заставляет. И родители отпускают своих детей. Они понимают, у них в душе тепло.

Вот это мой самый родной значок – блокадного Ленинграда. Поэтому давайте выпьем за то, чтобы никто не знал, что такое война. Пусть все будут здоровы, счастливы, любимы, но главное, чтобы не было войны.

Записала Лариса НЕКРАСОВА