«Севастополь не сдадим, да не сдадим, да никогда…» Часть 3

Дядя Вася, несомненно, был человеком честным, но от соблазна прихватить с собой чужие дровишки устоять не мог. Дровишками он считал все деревянные предметы, попадающие в поле его зрения. Особо внимательно он осматривал дорогу, по которой зимой ходили лесовозы, и берег реки, где скапливались отбившиеся от плотов бревна во время лесосплава.

Гремит, например, по улице трелевочник, лязгая гусеницами на ухабах, тащит на своей железной спине связку строевого сосняка к лесопилке. Одно могучее бревнышко от тряски выскользнуло из под стальной удавки и зацепилось за землю. Тягач уехал, а бревно осталось.

Такое бревно не может долго оставаться незамеченным. Еще не стих лязг гусениц в дальнем конце улицы, а уже из одного двора вышел мужик, в другом приоткрылась калитка, из третьего кто-то тоже выходит на дорогу. Стоят, судачат, какие замечательные столбы для забора могли бы получиться из этого бревна.

Но к ядреной потеряшке никто не прикасается – нельзя. Государственная собственность. Это тебе не колосок, за это и в брежневские времена можно было залететь лет на пять. Пока такое катишь и несешь, тебе «накатят» и «донесут».

Но вот на дороге появляется дядя Вася. А появляется он обязательно. Не было случая, чтобы бревно упало, а Вася подзадержался.

Он в разговоры не вступает и мечтаниям о столбах не предается. Кладет на снег колун и торбу, обхватывает торец бревна руками и пытается приподнять и положить его на свое плечо. Если сможет, будет потихоньку подаваться к центру бревна, пока оно не оторвется от земли и не окажется на его плече в горизонтальном положении.

Народ наблюдает за процессом выравнивания, но советов не дает, чтобы не оказаться в соучастниках. Не помогает расхитителю государственной собственности, так сказать, ни словом ни делом. Лишь завистливым взглядом: дяде Васе можно всё, он – контуженный.

Наверное, в каждом городе и поселке в любые времена и при любой власти есть человек, которому «можно всё». И при царях, и при генсеках, и с президентом во главе.

Вот сейчас один парнишка в Тюмени написал пару строк в интернете, что нужна защитить борца с коррупцией стеной из добровольцев, если мстительный судья примет решение заключить борца под стражу. Ему паяют статью 280-ю, часть 1 за экстремизм, призывы к неповиновению властям и массовым беспорядкам. А другой тюменец, в возрасте и при политическом статусе официального оппозиционера, на каждом митинге с помощью звукоусиливающей аппаратуры прилюдно и площадно призывает народ к революции. И ему ничего не паяют. Почему? Не потому, что революция не так опасна для властей, как призывы к добровольцам собраться у здания суда. Причина – в диагнозе.

– Там одно бревно сегодня упало с трелевочника, надо бы его взять на удавку да притащить к лесопилке, – скажет мастер прорабу.

– Так его уже нет, – засмеется прораб.

– Как нет? – удивится мастер.

– Севастополь упер.

– А, ну ладно.

И дело закрыто.

Диагноз позволяет быть снисходительным и милостивым, хотя саму справку с медицинским заключением никто никогда в глаза не видел. Её, полагаю, и не было никогда. Тетя Настя тоже такой бумажки у своего мужа не нашла.

Так вот, что с возу упало, и какой бы величины не был упавший деревянный предмет, он неминуемо оказывался на васином дворе. Не сможет поднять лесину на плечо, принесет одноручную плотницкую «пило-рамку» и устроит разделку древесины прямо на дороге. Свалится с машины доска-горбылина, прихватит ее той рукой, что держит колун, и тут же утащит с глаз долой к сердцу поближе.

А летом на берегу для него непочатый фронт работ. Лесосплав: по реке несет течением все породы, сорта и размеры. Плывут бревешки и стаями, и по одиночке. Выбирай, Вася!

Он багром не пользовался и шинель для удобства не снимал. Зайдет в воду прямо в ней, подхватит на плечо и попер на взьём. Через минуту бревно уже плывет мимо окон моей горницы. Вода все еще капает из рукавов шинели, на тротуаре мокрый след от самой реки.

Наши поселковые пенсионеры тоже рыбачили баграми вдоль берега, но им разрешалось ловить мелкую рыбешку: обломки, сучья, щепки. Каждый складывал улов в кучку на просушку, а потом, когда добыча полегчает, на тележке увозил свой улов поближе к летней кухне в огороде. Летом настоящие дрова не жгли, обходились прибрежной щепой.

Вася на эту мелочь не зарился, он промышлял профессионально, а не любительствовал, чтобы «снять охотку».

Надо сказать, хотя весь поселок был окружен штабелями бревен, а весь берег покрыт наполовину засыпанными песком топляками, каждая семья мучилась от дефицита дров. Их надо было «выписывать», то есть идти в сплавную контору, писать заявление, оплачивать в бухгалтерии, ждать, когда привезут. Дрова стоили недорого, но везли слишком долго. Зима подступала, а очередь так и не подошла.

В такие моменты кучки древесного хлама выручали «рыбаков» преклонного возраста. А у Васи в его дворе – свой штабель. Я однажды глянул в щелку со стороны огорода, там было кубов двадцать превосходной древесины. И пара деревянных стульев за штабелем, чтобы с улицы их не заметили. Это свадьбу как-то в поселке справляли, вечером вытащили стулья на улицу и оставили на ночь. Потом двух не досчитались. Вот они где оказались. А еще не верили и смеялись, когда мужики предлагали пошарить у Васи под шинелью.

Всё бы ничего, но Вася не умел останавливаться на достигнутом. Его тяга к деревяшкам приобрела характер страсти коллекционера. И когда он проходил рядом с чье-нибудь поленицей, он прихватывал одно полено, что лежало поближе и было поглаже. У немцев не брал: они перевязывали верхний слой поленницы проволокой, да и полешки у них были мелковаты. Грешил против тех, кому сам же и колол.

И ладно бы брал у должников, а то и мою поленницу регулярно дербанил, и поленницу своих соседей Красновых, если шел с их стороны улицы.

Когда я засекал Васю, немедленно кричал матери на кухню: «Опять наше схватил!». Маманя выскакивала на улицу, я видел, как она спешит догнать Васю, но потом возвращается ни с чем. «Вот змей, – рассказывала она, вернувшись в дом, – захлопнул передо мной ворота и на щеколду с той стороны закрылся».

Хотелось заступиться и отомстить. Но как?

У Красновых самого младшего из трех сыновей звали Митей, он учился в седьмом классе и был на год меня старше. В школе я рассказал ему о васином ненадлежащем поведении. Митя тоже был заряжен на месть: «Он у нас полполенницы перетаскал, отец говорит, ему в полено надо пороха забить, чтобы отучить его раз и навсегда».

У меня пороха не было, а у старших митиных братьев на стене висело ружьишко шестнадцатого калибра, и они похаживали с ним в близлежащие перелески. Не то, чтобы мы с Митей тут же составили план мести, но я все же произнес вслух, что митин отец, дядя Афоня, правильно говорит. На этом и разошлись по своим классам.

После этого разговора прошло всего дня три, как у соседей что-то ухнуло. Потом в моем окне мелькнула красная машина, и с улицы послышались женские крики и мужские голоса. Я затаился в своей комнате, потому что сразу понял, что случилось что-то плохое, и я тому виной, и мне попадет. Когда осознаешь вину, становится так тягостно, что не хочется ничего: ни бегать по улице, ни наблюдать громкое событие, ни делиться впечатлениями с теми, кто что-то пропустил. Хочется затаиться и молчать.

Я смотрел в окно на васин сарай и крышу его дома, торчащую за ним. В начале над крышей струился дымок, но потом он исчез, и крики на улице стихли. Затарахтел мотор, красная машина поехала обратно в поселковую «пожарку». Вот и хорошо.

Мать пришла с работы поздно, начала выспрашивать меня, что случилось у соседей, я сказал, что меня дома не было. «Вот так и сгорит всё, пока ты где-то шляешься, и дом без присмотра, – поворчала она и занялась привычными хозяйскими хлопотами: поросятам наварить, овечкам нарезать, собаке супа налить, кошке молока плеснуть. И мне приготовить чего-нибудь повкуснее, чем всем остальным.

Тетя Настя пришла к нам на следующий день.

– Хляди, Хфеня, яко Васю попалило, – держала она в руке какую-то темную тряпочку с черной веревочкой.

– Что это? – спрсила у нее маманя.

– Трусы ехго, це – резинка.

– А.., – хотела поинтересоваться маманя, но не договорила, заметив, как я внимательно прислушиваюсь к разговору.

– Як у борова колотого, и щетины нема, увсю спалило, – поняла тетя Настя, о чем хотела спросить моя маманя.

Обстоятельства вчерашнего события прояснились. Дядя Вася пришел домой, как обычно, не один, а с поленом. Печь уже топилась. Он сразу кинул полено в печь, чтобы немедленно сжечь улику. Потом по привычке разделся до трусов и сел на свою лавку, где обычно и ел, и спал. Точно напротив печной дверцы, через которую было видно, колышется ли огонек внутри, и когда придет пора закрывать печную вьюшку.

До вьюшки дело не дошло. Оно случилось гораздо раньше. Шарахнуло так, что дверца оторвалась, и пламя вдарило по васиным трусам. Ноги целы, живот и лицо в порядке. Трусы – в угольную труху. В передней их части со стороны гульфика, которого в них, разумеется, не было. А то, что было, подверглось эффективной санитарной обработке с мгновенным бритьем и дезинфекцией.

Вася не паниковал, вышел на улицу голышом и попросил мужиков позвать пожарных. А потом вернулся и собирал руками угли. Ничего в кухне от взрыва не загорелось, потому что половиков нет и на полу слой натоптанной земли, а стены – без обоев. Кирпичи в топке треснули и раздвинулись, но не разлетелись. Дыма было много. И я уже знал, почему – порох был дымным. И Вася, скорее всего, тоже имел в голове точно такую же версию случившегося. Полено то он подкинул одно единственное и помнил, откуда оно взялось.

Жалоб он никуда не рассылал и проведения следственных мероприятий не требовал. С дядей Афоней и раньше не общался и после акта мести каких-либо особых контактов не имел. Старшие браться младшого не пытали, но патроны перепрятали. Короче, обошлось. Могло быть хуже. Я видел, как горят дома в поселке. Лесозавод, например, сгорел дотла от одного окурка.

Но… Дрова из поленниц пропадать перестали. В том числе и из моей.

По мере взросления мои отношения со странным соседом становились всё более дружеские. Однажды, в классе уже восьмом или девятом, я даже остановился около него, когда увидел, что дядя Вася стоит босиком на снегу у своих ворот и читает газету. Меня не его босые ноги заинтересовали, а газета. Я считал, что он неграмотный.

– Что пишут, дядя Вася? – обратился я к нему на вы.

– Хорошая статья, – он ответил, не отрывая глаз от текста.

– О чем?

– Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! – начал читать дядя Вася, – На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей.

Вася читал бегло и с чувством. Но текст, звучащий его голосом, был несколько странен. Какие грабительские полчища, какое иго немецких захватчиков?

Вася продолжал читать, а я по-прежнему не мог понять, где он взял такую газету. Пригляделся к ней: газета – «Правда», на портрете – Брежнев. Есть передовая статья, но она, вроде, посвящена мелиорации. Пригляделся еще внимательнее, да он газету держит верх ногами!

Дядя Вася шурует дальше, как ни в чем ни бывало:

– Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая…. Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!… За полный разгром немецких захватчиков!… Смерть немецким оккупантам!… Да здравствует наша славная Родина!… Под знаменем Ленина — вперед к победе!

Ё-моё, он «читал» по памяти! Текст, который появился в газетах в 1941 году. Это объяснил нам учитель истории, когда мы рассказали ему о способностях нашего поселкового фронтовика.

Наш историк, кстати, тоже был ветераном войны. Он учил нас всего полгода, а потом вернулся обратно на Украину. Но Васю за колкой дров видел неоднократно и один раз сказал нам: «Не обижайте его, он за вас – воевал».

В старшем классе, когда историк давал этот совет, никто из нас дядю Васю уже не обижал. Но забавы ради мы проводили все же на дяде Васе некоторые сомнительные эксперименты.

Принесем ему свежую газету, что в этот день разносила по почтовым ящикам наша поселковая почтальонша, и просим: «Дядь Вась, почитай, пожалуйста!».

Он соглашался. Поставит колун около чурбана, возьмет в руки бумажные страницы и начинает: «Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки!…»

Нам смешно до ужаса. И чем дальше, тем смешнее. Стоим и хохочем на всю улицу. Не обижаем, так сказать. Пока одна старушка не проворчала в нашу сторону: «Постыдились бы издеваться над инвалидом, жеребцы».

Эксперименты прекратились. Так мы и не поняли, знал ли Вася грамоту. Хорошо, что хоть что-то другое поняли.

Я один раз, и отнюдь не забавы ради, принес ему показать репродукцию картины Дейнеки «Оборона Севастополя». Мне всё казалось по детской глупости, что матрос на переднем плане чем-то на него похож. Заменить связку гранат в руке матроса на колун, накинуть на матроса шинель – вылитый дядя Вася.

Он долго рассматривал картину.

– Вы тут есть? – не утерпел я и спросил.

– Есть.

– Где?

– Под ним, – он показал мне своим огромным пальцем на силуэт немецкого самолета.

– Расскажите, дядя Вася, – я искренне хотел услышать от него, как он воевал в Севастополе.

– От дали мне! Дали так дали! – начал фронтовик, – стою на остановке, а автобус полный. Я за двери ухватился и еду, а спина наружу торчит. Проезжаем мимо мелиционера, он увидел, что я торчу из двери, и как мне палкой даст по спине. О дал! Дал, так дал! Я выпал, и дверь закрылась…

– Это где было, дядя Вася? – я гляжу на ветерана с недоверием.

– А в Тавде было, лет десять назад. От дали! Дали, так дали!

Понимаю, почему дядю Васю никогда не приглашали на уроки мужества в преддверии 9 мая. И фанерную звезду красного цвета к его воротам так и не приколотили. На моих была, у меня дед инвалидом первой группы был, обе ноги прострелены, а у соседа – не было. Не тем он инвалидом войну закончил, имел не то ранение головы.

Потом я вырос и уехал из поселка, но приезжая на студенческие каникулы, всегда интересовался у «генерала Артюхова», своего бывшего однокашника:

– Вася живой?

– Живой.

– Поет про Севастополь?

– Поет.

– Молодец, передавай ему привет.

– Сам передашь, ты же его сосед, а не я.

И действительно, почему бы и самому не передать. Зима, февраль, у его ворот не убран снег. Он всегда был не убран, но сейчас и следов даже нет. Стучу, жду.

Дверь в дом, вроде, скрипнула. Гляжу в щелку: Вася в галифе спускается по крыльцу. Как обычно – босиком. Шинель накинута на голые плечи. Значит, здоров.

Он никогда в моей памяти не боялся мороза. В валенках ходил на босу ногу. В марте, когда снег днем начинал подтаивать, переходил на всесезонку – свои босые ступни. И так до следующей зимы.

Однако, иногда сапоги брал с собой. Те самые, блестящие. Хромовые, офицерские. Повесит их на плечо и отправляется на другой берег реки в город.Это чтобы его во все точки общепита пропустили собрать в торбу объедки. Босиком туда не пускают, особенно в распутицу или летнюю грязь.Он в холле столовой нырнет в сапоги, все столы обойдет, торбу наполнит, сам чего-нибудь из брошенной тарелки пожует и – на выход, переобуваясь на ходу в прямом смысле, а не в образном.

Ни разу не жаловался на здоровье. Даже мылся ледяной водой у реки. Два раза в год: ранней весной и поздней осенью. Стирал свои галифе тоже два раза: там же и тогда же. Причем, с мылом.

Стоит голый по колени в воде, трет штанину куском мыла, опускает ее в воду себе под ноги и топчет ее в речном песке – иначе ранней весной не отстирать.

Когда мне рассказывают о моржах, о закалке, о шотландском святом, который молился часами в прибрежных водах северного моря, о женщине, что ходит в летнем платье по зимнему российскому городку, я ничему не удивляюсь: у каждого своя контузия. И когда вместе с тысячами других людей сам опускаюсь в крещенскую прорубь, меня не пугает перспектива простыть и заболеть. Не простынешь и не заболеешь, если тебя контузило по теме веры.

Когда я был мальчишкой, дядя Вася никогда не называл меня по имени. А тут ворота открываются: «Зравствуй, Виктор! Ты сын Фени, соседки моей дорогой», – и протягивает руку из под шинели.

Он стал седым, худым и маленьким. Или просто я уже не маленький. Мы обменяемся с ним буквально парой фраз. Но когда попрощаемся, и я подхожу к свое калитке, со стороны его двора звучит знакомый с детства гимн – «Севастополь не сдадим, да не сдадим, да никогда!».

Так продолжалось несколько лет, пока однажды на вопрос «Живой?» генерал Артюхов вдруг ответил: «А кто его знает».

– Умер?

– Посадили.

– Васю? Ему же под семьдесят лет, он же контуженный…

– А судье похер, справки нет, на учете не стоит.

– Что натворил?

– Директрису школы торбой избил.

– Торбой?

– У него в мешке килограммов десять объедков было, ее назначили недавно, она ему замечание сделала на переправе, чтобы он перестал уносить чурки со школьного двора, мол, сейчас другое время, и она не позволит. Вася как дал ей по голове мешком, та в обморок и не встает. Тут, на переправе, и откачивали, месяц на больничном была.

– Много дали?

– Год.

– Ага, так скоро опять песню услышим?

– Может, и услышим, но, говорят, в сизо он уже не пел.

– «От, дали! Дали, так дали!», – припоминил я вслух фразу, смысл которой неизвестен генералу Артюхову.

– Дали по-божески, могли и на пятерик раскрутить. Директор, педагог, женщина…, – не понял меня генерал.

Не услышал я больше песни про несдаваемый Севастополь. Годы полетели, полетели, полетели. Как ни приеду в родной поселок, так вместо песни новое неутешительное известие.

Дядя Вася вернулся, но дров никому не колет.

Дядя Вася отремонтировал печь, но когда ее первый раз протопил, тетя Настя угорела и погибла. Он выжил, но ходить не может.

Дядю Васю забрали в дурдом.

В 1991 году дядя Вася умер.

И Севастополь сдали.

Или мы одолжили его другой стране, как когда-то отдавал дядя Вася честно заработанное по первой просьбе лукавого земляка?

Виктор ЕГОРОВ

предыдущие части здесь