Дом
Моё счастливое бессознательное детство прошло на улице Казанской, Казанке, как окрестили её жители нашего общежития, большинство из которых являли собою преподавательский состав единственного в городе университета.
Жили мы в давно готовящемся к сносу, изрядно покосившемся двухэтажном деревянном доме, прилепленном к торцу теснившего его каменного, именовавшегося в преподавательском простонародье «белым».
В «белом» проживали счастливые обладатели раздельных санузлов и персональных кухонь, чем, собственно, и вызывали зависть жильцов нашей пропахшей кошками общаги. Там же, в «белом», росли тихие и беззаботно благополучные дети, чинно выходившие на прогулку в тополиный общий двор с настоящими четырехколёсными велосипедами, непозволительной по тем временам роскошью, и коллекцией пестрых вкладышей от жевательной резинки.
Всё это настолько восхищало, что им даже никто не завидовал.
Мы же, то есть я, Светка и Ольга, созерцали это великолепие издали, поскольку играть с ними было выше нашего детского достоинства.
Зато у нас были чёрный ход, пожарная лестница и чердак с голубями, куда так и не решился никто залезть.
Дом жил своей собственной старостью, уходя корнями в землю, дряхлея, но не разрушаясь. Он был крепок, как тополь-исполин, что рос около дворовых ворот, словно обитатели частных деревянных домишек, отгораживающих двор со стороны реки.
Я любила его, как любят детство, не мысля другого, не предвидя грядущих переездов, взросления, тлетворного и разлагающего запаха иного пути, кроме еженедельно совершаемого похода в магазин на противоположной стороне улицы.
Ходили слухи, что несколько раз отчаявшиеся, но не сломленные матери-одиночки пытались поджечь общагу, предварительно эвакуировав детей и наиболее ценные предметы своего нехитрого обихода. К несчастью, пожарная часть располагалась на соседней улице, и добросовестные работники пожарной службы благополучно успевали залить тщедушный, не успевший заняться костерок склизкой и липкой пеной из пожарной кишки.
Наш добротный, просолённый речными ветрами дом был незыблем, и все три года, что мы прожили в нём, радовал нас шелестом отлетающей штукатурки, обнажавшей деревянный скелет перекрытий.
Я отлично помню, как мы переехали туда. Но нет, начинать рассказ следует не с этого, а с оговорки: мы были, пожалуй, единственной неполной семьёй, кто жил там не от материальной несостоятельности, а по идейным соображениям, точнее, благодаря первому и серьёзному бунту мой тихой и миролюбивой мамы.
Моя мама
Не умеющая жить как все, мама всё делала не так: не так воспитывала меня, не на то тратила деньги, не с теми дружила, не тем увлекалась, не там училась и, что самое страшное, неправильно выстраивала отношения со святая святых – Семьёй.
По этим причинам, сбыв меня в детский сад раньше положенного срока, мама вышла на работу в школу, чем вызвала ещё большее неприятие своих родителей и свекрови.
А я любила бабушкину квартиру и мамину комнатку, одну из четырех имеющихся комнат, маленькую, светлую и тесную даже мне. В ней на выбеленном добротной советской известкой потолке кружилась сказочная люстра с бегущими по её замкнутой и бесконечной окружности зайцами, мышами и ежом с чутким бисерным носом. Там же стояли лакированные ароматные полки, на которых без труда размещалась мамина библиотечка и, конечно, письменный стол.
На этом самом столе, за которым мама провела всё своё студенчество и, выйдя на работу, проверяла докучливые и громоздкие кипы школьных сочинений, на этом самом столе, за которым я сейчас пишу эту книгу, пеленали меня.
Ещё в четырёхкомнатной, огромной, как мне тогда казалось, квартире был коридор, узкий и длинный, точно плоский космос. По нему я каталась на подаренном мне первом моём велосипеде с каким-то конфетным названием «Петушок».
Бабушка, сколько я её помню, постоянно пребывала в пелене кухонного чада варившихся ее трудами супов, холодца, варенья, пельменей, жарящихся пирожков, чебуреков, куриных котлет и иной снеди, заготавливаемой ею в несчетном количестве сменных блюд к завтраку, обеду, ужину. Этот пряный чад пропитывал коридор и облекал его несуразность в уютную прелесть обжитой и благополучной семейственности.
Эдя, как мы с бабушкой звали деда, каждый вечер колдовал «Спокойной ночи, малыши». Зажигался голубым светом солидный цветной телевизор, плыли по его выпукло толстой поверхности прожектор перестройки и огромные белые куранты программы «Время», а Эдя, благородно-усатый, на фоне сверкающего серванта, с видом факира разводил и подрагивал в воздухе плывущими на цыпочках пальцами со словами: «Трах-тиби-тиби-дох-спокойной-ночи-малыши-ёлочка-зажгись».
Как ни странно, его ежевечерние манипуляции каждый раз претерпевали удачу: на экране возникал игрушечный месяц со спящим в его улыбке медвежонком и перевитый пластилиновыми лентами колокольчик отзванивал узнаваемую песню любимой мною программы. Эдя делал удивлённые глаза под кустистым размахом соболиных бровей и радовался сотворённому в подернутые мраморной проседью усы.
Я обожала его, он был всесилен.
Помню как-то во время одной из редких своих болезней, по причине которой я радостно прогуливала садик с его ненавистной серой и скользкой геркулесовой кашей и глупой, вздорной воспитательницей, я попросила Эдю, взявшего отпуск и бдительно следившего за планомерным приёмом мною лекарств, наколдовать «Спокойной ночи» днём. Поначалу он отшучивался, пытаясь занять меня сказками Андерсена, отвлечь постройкой гаража для новой гладкой, как барбарис, пожарной машины. Безрезультатно.
– Эдя! Эдя! Наколдуй мне, Эдечка, ну пожалуйста-препожалуйста! – со слезами заклинала я его, опешившего и смущённого.
Я тогда была близка к серьёзной истерике. Пошатнулись Основы моей детской веры в гениальное Эдино могущество, в его неоспоримую божественную власть над всеми и всем, что я видела и знала тогда.
– Плохой Эдька, гадкий. Убегу от тебя, так и знай. Колдуй сейчас же! – орала я так, что слышно было на лестничной клетке.
– Как же я наколдую, когда ты расстраиваешь меня? – нашелся он наконец, не ожидавший такого напора и тем более моих слёз, беспричинных, как он думал. – Я не могу колдовать, когда так кричат.
Я уже ревела во весь голос, никого не стесняясь, всё моё обманутое существо вопило от несправедливости, от подлости, от неумения принять этот обман. Я билась на ковре, подминая его под себя, как из последних сил душат предсмертный хрип поверженного врага. Мне хотелось умереть.
Потом уже, обессилев и конвульсивно вздрагивая от перехвативших горло спазмов, я молча вползла под диван и замерла там. Я слышала, как Эдя, испуганный донельзя и абсолютно беспомощный, звонит бабушке на работу. Слышала, как вскоре пришла бабушка, как озабоченный необычностью моего состояния Эдя пытался объяснить ей, что же собственно случилось.
Потом они по очереди заглядывали под диван, совещались, что делать, и пытались выманить меня оттуда конфетами, тортом, за которым Эдя пошёл в нашу любимую кондитерскую, солдатиками, купленными бабушкой где-то по дороге домой, но я была непреклонна.
Меня насильно извлекли из моего убежища, когда дядя пришёл из института и легко отодвинул его, успев схватить меня за ногу прежде, чем я опять заползу под пыльное диванное дно.
– А, вот и попался куцый заяц! – приговаривал он, волоча меня гулять во двор.
– Не пойду! Пусти! Не пойду! Лучше пусти, а то хуже будет!
Как именно будет хуже, я ещё не знала, но готова была прокусить дяде палец в случае, если ему удастся-таки доволочь меня до двора. Пока он тащил меня по лестнице, я цеплялась за прутья перил, но дядя умело отдирал мои руки.
В пролёте второго этажа нам встретились соседи, возвращавшиеся с работы.
– Какой несносный ребёнок, какая невоспитанность! – в голос возопили они, наблюдая, как дядя в очередной раз безуспешно пытается оторвать меня от перил. – Вам следует её наказать, а то она совсем избаловалась. Смотрите-ка, никакого уважения к старшим! Вы не пробовали один раз хорошенько отлупить её?
– У нас иные методы воспитания, – сказал дядя, переводя дух, – на ночь мы привязываем её к батарее.
– Сами вы невоспитанные! – кричу я им, всерьёз обидевшись и уже почти забыв о том, что меня недавно насильно вытащили из-под дивана. – Гадюки какие! Вы будете гореть в аду!
– Извините, – говорит мой дядя, – ума не приложу, откуда она набралась таких слов. Ещё раз извините.
Он увлекает меня за собой, пока я не выдала ещё что-нибудь, зажимая мне рот ладонью.
У подъезда на скамейке дядины друзья, у них гитара. У моего дяди тоже есть гитара, он уже почти научился играть. Вечерами дядя запирается у себя в комнате и разучивает новые песни, некоторые из них я знаю и могу угадать по мелодии, но чаще всего он наигрывает незнакомые. Тогда я с оскорблённым видом забиваюсь в угол и надуваюсь.
– Ну как? Хорошо? – спрашивает меня дядя время от времени.
– Плохо, всё очень плохо, – говорю я, рассчитывая на то, раз всё плохо, не стоит играть незнакомые песни, и он сыграет что-то из того, что хорошо получается. Но дядя почему-то обижается на меня и прогоняет прочь из комнаты.
Вот и теперь стоило ему увидеть гитару, мой дядя уже забыл, зачем мы вышли на улицу.
– Иди, погуляй, – отсылает он меня, – повиси на турнике, вон, видишь, мальчик играет. Познакомься с ним. И не смей кидаться песком! Слышишь?! Кому я сказал?!
Но я уже далеко.
Смешной человек мой дядя, разве можно не кидаться песком? Интересно, понравилось бы ему, если бы у него забрали гитару и запретили перебирать аккорды незнакомых песен?
Я бегу к моему любимому тополю. Это самый прекрасный тополь в нашем дворе, кустистый, размашистый, настоящий гигант. Если смотреть издали, кажется, что он приветственно машет руками, с которых легчайшей мыльной пеной сползает дымчатый шерстяной каскад. Я люблю его, особенно теперь, когда он снова необычно юн, в нём бродят соки. Взбираясь по стволу, я слышу их сквозь гладь коры, так катит волны промозглый океан.
За столом я клюю носом. Плавает в мутном супном водоёме половинка яйца и куриная котлета, я мешаю его уже остывшие илистые воды, стараясь как можно громче шуметь ложкой. Мне нравится этот звук, так скрежещут подъёмные краны.
– Почему ты не можешь есть, как все люди? – возмущается бабушка.
– Потому что я не все люди, а один людь.
– Правильно, она – не все, – заступается за меня Эдя, все ещё смущённый моей дневной истерикой.
– Ты ей слишком много позволяешь. Дождёшься, что она сядет тебе на шею и совсем отобьётся от рук.
– Не говори ерунду!
– Эденька, ты не обижаешься на меня? – спрашиваю я, засыпая над остывшим супом.
– Нет, мышонок, что ты!
– А ты разрешишь мне кидаться песком?
– Ну вот, пожалуйста! Что я говорила!
Меня укладывают спать в маминой комнате. Я лежу в оглушительной темноте и наблюдаю, как по потолку бродят контуры теней. Серые, бледные, чёрные… Я вижу свой тополь и чистенького мальчика с книгой.
– Я тебе задам! – говорю я ему.
– Можешь кидаться в меня песком, – говорит мне чистенький мальчик.
– Муся, ты не спишь? – шепчет мне мама.
– Я сплю, – отвечаю я.
– Иди поешь, – говорит бабушка маме.
– Я не голодна, перекусила у Лёры.
– Ты была у Лёры?!
– Зашла на минуточку. Я уже ложусь спать.
– Это тебе дом или не дом?! У тебя ребёнок! О чём ты думаешь? Тебе созданы все условия! Ты никогда нас не уважала! Правильно, зачем уважать родителей?!
– Мне завтра рано вставать. Я ложусь спать. Пожалуйста, выйди.
– Хорошо, я уйду, раз ты не хочешь говорить с родной матерью… Как чужие все равно…
– Я хочу спать!
– Бабушка, мама хочет спать.
– Ну хорошо, утром поговорим.
– Мне нечего тебе сказать…
– Это мы посмотрим!
– Бабушка, я тебе всё скажу.
– Спокойной ночи! Спите.
– Мама, ты споёшь мне песню?
– Про вагончики?
– Да и про пластилин.
– Хорошо.
Мама ложится со мной. Белеет в темноте её рубашка, и её черные волосы кажутся шелковыми. Я трогаю их, нет, это мамины волосы. Мама плачет.
– Вагончик тронется, перрон останется. Платочки белые, глаза печальные, – пою я невпопад.
– Ты неправильно поёшь, – говорит мне мама.
– Вот слушай. На Тихорецкую состав отправится… – моя мама тихо поёт и раскачивает в темноте рукой.
– Мама, ты где была?
– Завтра узнаешь.
– А почему завтра?
– Спи. Начнёт выпытывать купе курящее про моё прошлое и настоящее…
Я ем мыло. Оно очень вкусное. Странно, почему люди не едят мыло, надо угостить бабушку и дядю. Они и не знали, что можно есть мыло.
– Мама! Мама! – это кричит мой дядя. – Мама, иди скорей. Она съела мыло!
– Выплюнь! Выплюнь сейчас же! – мой дядя очень взволнован, он не представляет, какое это было прекрасное мыло.
Прибегает из кухни бабушка. Бабушка и дядя смотрят на меня и молчат.
– Зачем ты съела мыло? – строго спрашивает меня бабушка, обретя наконец дар речи.
– Просто так.
– Нельзя есть мыло! – говорит мне дядя.
– Почему?
– Никто не ест мыло.
– А я ем!
– Надо вызвать «скорую»!
– Бабушка, я умру?
– Не думаю. Тебе поставят клизму.
– Но я не хочу клизму!
– Тебя не спрашивают. Стой на месте! Мама, я звоню в «скорую».
– Как ты себя чувствуешь?
– Мне вкусно.
– Ладно, не надо скорую. Разведи марганца.
Дядя бежит за марганцовкой. Мне кажется, что у меня внутри лопаются пузыри, мне щекотно.
– Бабушка, я теперь могу плевать пеной!
– Господи, за что мне это! За какие грехи?!
– Мама, вот марганцовка!
– Разведи ещё.
– Зачем марганцовка?
– Ты будешь её пить.
– Не буду.
– Ещё как будешь!
Я пью марганцовку. Меня рвёт на пол.
– Рви ещё!
Я рву ещё.
– Теперь-то ты понимаешь, что нельзя есть мыло?
– Почему?
– Оставь её! Рви!
– Всё. Больше не могу.
– Можешь!
– Честное слово, всё!
Я плачу. Мне становится скучно.
Сегодня мы не идём гулять, потому что мне плохо и я лежу в постели. Я скучаю по маме.
Лежать в постели неинтересно, но я съела мыло, и бабушка сердится. Я слышу, как она моет посуду на кухне и что-то варит на ужин. Лежать дольше выше моих сил.
Я встаю и крадусь к кухне. Чтобы не скрипеть досками пола, лезу на выступающую нижнюю тумбу огромного книжного шкафа, который тянется вдоль всего коридора, и, держась за полки, иду по ней.
Бабушка ходит по кухне и поёт: «Вот кто-то с го-о-орочки спустился-я, наве-ерно, ми-и-илый мо-о-ой идё-о-от…»
Моя бабушка любит петь, у неё есть голос. Когда у моей бабушки день рождения, она поёт вместе с гостями, очень громко и протяжно, так, что звенит наша хрустальная люстра. Тогда я забираюсь под стол и тоже пою, хотя меня никто не слышит. Когда я научусь петь, я вылезу и спою, и у меня тоже будет звенеть люстра.
Но сейчас мне не хочется петь, я вижу бабушкину шапку, висящую на крючке возле кухни, зимнюю меховую, круглую, как мяч. Шапка упакована в бумагу, переложена апельсиновыми корками от моли, завернута в пакет и убрана в сетку. Рядом с шапкой, на том же крючке, висит мешок с луком.
Моя бабушка считает, что моль не любит лук и никогда не польстится на шапку, если та будет висеть в непринужденной близости от вонючего лукового мешка. Я осторожно снимаю шапку с крючка.
«И са-а-арвали ветры ша-а-апку с мае-е-ей буйна-ай головы…», – поёт бабушка, что-то помешивая в кастрюльке. Всё-таки моя бабушка знает очень много песен.
В большой комнате я разворачиваю свою добычу. Шапка замечательная, ею можно играть в футбол.
Я встаю на воображаемые ворота возле порога дядиной комнаты, ворота соперника – дверной проём ванной. Очень тихо, стараясь действовать бесшумно, я бегу по коридору, пиная шапку к воротам противника. Я вижу вратаря, он настроен решительно, он должен защищать свои ворота, а я должна забить гол. Я делаю обманный ход, забегая с шапкой в спальню, где пережидаю пять долгих секунд, а затем внезапно опять выбегаю в коридор. Враг обманут, он не был готов к моему появлению. Я подхожу как можно ближе, разбегаюсь… И…го-о-ол! Шапка со свистом залетает в ванную, где мокнет в тазу бельё, и с прощальным хлюпом уходит на дно таза. Прямое попадание.
– Ура-а! – кричу я шёпотом, пытаясь выловить шапку из таза большим деревянным зажимом для стиральной машины.
За этим занятием я была застигнута врасплох.
– Что ты будешь делать?! Ни на минуту нельзя оставить! Марш в постель! Сейчас же! Глаза б мои на тебя не глядели! Меня прокляли! Точно, меня кто-то проклял! – кричит моя бабушка.
– Бабушка, я не виновата, что шапка утонула.
– Марш отсюда! Иди спать! – у бабушки трясутся губы.
Просыпаюсь я, когда все уже дома. И мама дома, она мечется по комнате, складывая мои вещи.
– Мамуленька, мы уезжаем?
– Да.
– Навсегда?
– Надеюсь, что навсегда.
В комнату врывается бабушка.
– Куда ты собралась?
– Я же сказала вам, в общежитие!
– Подумай о ребёнке! За что ему такое?! У тебя же все условия!
Мама лихорадочно собирает мои вещи.
– Одевайся!
– Я вас никуда не отпускаю!
– А я и не спрашиваю твоего разрешения! С меня хватит унижений!
– Каких унижений?! Что мы тебе сделали?! Вырастили, выучили, живёшь у нас… Живите, пожалуйста! Разве тебя кто-то гонит?
– Как же ты не поймёшь: я не могу с вами жить!
– Куда ты тащишь ребёнка?! Ты соображаешь? Там же даже душа нет и туалет общий! Пусть там живут те, кому податься некуда! У тебя всё есть, и мы с отцом тебе всегда поможем. А садик как? Ты её в автобусах будешь таскать каждое утро? Вот она, благодарность! Подумай, Лариска, хорошо подумай! Нешто мы тебе чужие люди?
– Мне всё осточертело!
– Нет, вы послушайте, ей осточертело!
– Муська, быстро собирайся! Быстро! Кому говорю!
– Оставь ребёнка! Он болеет, он съел мыло.
– И не подумаю!
– Мамуленька, не волнуйся, мне уже лучше.
– Ну, погоди, отец тебе задаст!
– Хватит! Я всё равно уйду! Уползу!
– Мама, я оделась.
– Умница, иди в коридор.
– Лариска, оставь это, слышишь ли? Послушай меня, я жизнь прожила…
– Вот именно, я не хочу такой жизни, как у тебя!
– Опять я плохая! Нет, ты мне прямо скажи, я плохая? Вырастили, выучили, что могли, отдали, и на тебе!
– С тобой бесполезно говорить.
– Нет, а ты поговори!
– Не вижу смысла.
– Я вас не отпускаю!
Мама, рыдая, выбегает в коридор. Бабушка становится у входной двери, заслоняя её собою.
– Ты никуда не пойдёшь! Что подумают люди!
– Мне нет никакого дела до того, что кто-то там подумает!
– А что подумают о нас?! Что мы выжили вас из дому!
– Пусть думают, мне наплевать!
– Эдя! Эдя! Они уходят, иди же сюда!
– Оставь её, пусть уходят, – кричит Эдя из кухни.
– Эдя, сделай же что-нибудь!
– Оставь, я тебе говорю!
Мне жарко, я потею в своей осенней куртке. У меня кружится голова и хочется сесть, но я стою у двери, вцепившись в свисающий с неё кусок дерматина. Мама плачет со всхлипами, навзрыд. У неё дёргается лицо, и она становится некрасивой.
– Бабушка, мы уходим! Мама, пошли. Ну не плачь, мамуленька! – мне тоже хочется плакать, но я почему-то чувствую, что если заплачу, мы никуда не уйдём.
Наконец маме удаётся открыть дверь, и мы окунаемся в лестничную сырость, как в забвение.
– Господи, неужели свобода! – моя мама счастлива, она улыбается красными от слёз глазами.
Теперь моя мама свободна.
Дружба
Первым, с кем я познакомилась, был рыжий Колька. Он улыбался мне из неверного пыльного света общежитского коридора и не решался подойти. На общей кухне гремела разномастной посудой его мать, такая же рыжая, пересказывая соседке очередную сплетню.
Я пристально разглядываю некрасивое Колькино лицо и веснушчатые жилистые руки, раздумывая, нравится ли он мне. Нет, совсем не нравится, решаю я и поворачиваюсь к нему спиной, намереваясь скрыться за дверью в нашу комнату. Колька подбегает ко мне, видно, что он очень взволнован.
– Давай дружить. Меня зовут Николай. А тебя? – выпаливает он на одном дыхании и тут же замолкает, напряжённо вглядываясь мне в глаза.
– Какой же ты Николай, когда ты просто Колька?
– Ну ладно, пусть Колька.
– Тебе сколько лет?
– Семь, а тебе?
– Пять.
– Такая малявка…
– Сам ты малявка, рыжая бестолочь! Тьфу тебе на тапок! – говорю я ему и захлопываю нашу дверь перед самым его носом.
Для верности я закрываюсь на крючок изнутри. Обиженный Колька пытается открыть дверь, чтобы наподдать мне как следует, но крючок крепкий. Сквозь дверные щели я слышу Колькино сосредоточенное сопение. На шум из глубины комнаты выходит моя мама.
– В чём дело? – спрашивает мама, ей интересно.
– Там бешеный Колька хочет выломать нашу дверь.
– Открой ему, может, он хочет с тобой играть.
– Вот ещё! Он хочет меня набить.
Моя мама не представляет, чтобы рыжий Колька действительно хотел отлупить меня, поэтому открывает ему дверь. Я тут же прячусь за занавеской в углу, заменяющем нам шкаф.
– Здравствуй, Коля. Заходи, у нас есть игрушки. Муська, вылезай сейчас же! В конце концов это некрасиво!
Мне приходится вылезти и играть с Колькой. Он с интересом разглядывает мои игрушки.
– Вот, это автомат, мне его подарил дядя. У него горит лампочка, только сейчас она кончилась, но стрелять всё равно можно. Это машина-амфибия, она ездит по воде и у неё вертится пушка. Это всякие-разные солдатики, с ними неинтересно. Это машина такси, модель, она не разбирается, только колеса можно оторвать. А вот это кортик…
– Скажи, а куклы у тебя есть?
– А ты играешь в куклы?! Вот дурак!
– Я не дурак, а просто спросил.
– Есть кукла Димка. И всё.
– Ты какая-то странная.
– А ты рыжий!
Колька строит гараж, он умеет сроить замечательные гаражи. Наверно, я всё-таки буду с ним дружить.
– Ты кого-нибудь тут знаешь?
– Тебя знаю.
– А ещё?
– Никого.
– А Светку с Ольгой?
– Нет.
– А пойдёшь к Светке?
– А пустят?
Гараж готов, Кольке становится скучно, и мы идём к Светке.
Светка живёт в другом конце коридора, они с Колькой соседи, и у них очень большая комната, даже две, если считать за комнату каморку, в которой помещается одна кровать и чемодан, заменяющий прикроватный столик, но всё равно это маленькая отдельная комната. А ещё у Светки есть турник, высоко, под самым потолком. До него можно дотянуться, только если поставить на обеденный стол табуретку. Когда висишь, ноги качаются в метре над ковром, совсем как чужие. Такое свободное парение, словно на носочках ходишь по воздуху. Я могу висеть долго, пока окончательно не занемеют руки и я не перестану их чувствовать.
Светка серьёзная, она постоянно читает и не висит на турнике. Если бы у меня был турник, я висела бы на нём весь день, а Светке нравятся книги. Она берёт каждую очень осторожно своими коротенькими пальцами, как-то особенно поглаживая её переплёт, будто на ощупь хочет определить, хорошая книга или нет. Уж она знает в этом толк! Колька рассказывал, что Светка читает даже ночью под одеялом, хотя родители строго-настрого запрещают ей это делать.
Вот опять она показывает Кольке очередную интересную книгу, это «Незнайка на Луне». Не очень-то это хорошая книжка, чересчур толстая и картинки чёрно-белые.
– Дело не в картинках, а в содержании, – объясняет мне серьёзная Светка.
Хотя она старше всего на год, меня не покидает ощущение разверзшейся меж нами интеллектуальной бездны. Колька с ней полностью согласен, но я по глазам вижу, он и сам не понимает, чем книжки без картинок лучше.
Вообще Светка мне нравится своей основательностью, она ко всему подходит с усердием, и это как-то удивительным образом сочетается с её большой круглой головой и толстенькими куцыми пальцами с очень маленькими короткими ногтями. Её руки меня просто завораживают своей земной притягательностью. Когда я смотрю на них, в моём сознании почему-то возникают два крутолобых бычка, тянущих повозку. Если додумать это видение до конца, можно увидеть серый и покатый склон горы, на который этим бычкам предстоит взобраться, и палящее душное солнце, и прохладную зелень горизонта…
Но вот Колька собирается уходить, его мать уже рыщет по коридору в поисках сына.
– Колька, тебе опять влетит, беги домой быстрее, – говорит Светка, выталкивая его из комнаты.
Просто мы ей уже надоели.
– А как ему влетит? – мне становится любопытно.
– Как, как? Ремнём, разумеется. У его отца толстенный морской ремень с огромной пряжкой.
– Кольку бьют ремнём?!
– Ну да. Когда попадает пряжкой, Колька так визжит, что у нас слышно.
– Вот это да!
– А тебя не бьют, что ли? Меня бьют рукой, но редко.
– Не, меня веником, совсем не больно.
– Везёт. А вот Ольгу, ты её ещё не знаешь, так вот её часто бьют, тоже ремнём. Ольга сильно вопит, ты ещё услышишь, у нас просто слышимость очень хорошая.
– Чего?
– Говорю, слышно всё, стены тонкие.
В дверь к Светке стучат. Это моя мама, она ищет меня, потому что за окнами гладит крыши ночная тьма и уже пора спать. Мы уходим, но вдруг в коридоре я вспоминаю, что не сказала Светке самое важное.
– Мамуленька, я на минуточку, только на минуточку и сразу домой!
– Что ещё приключилось?!
– Это совсем ничего, я сейчас вернусь.
Я вбегаю к Светке, даже забыв постучаться. Её мама, тетя Роза, смотрит на меня удивлённо, они уже стелят постели.
– Извините, – говорю я, – извините.
– Чего тебе? – недовольно спрашивает Светка. Она хочет спать, я ей до смерти надоела.
– Светка, давай дружить!
– Ну давай.
– Я приду к тебе завтра.
– Так и быть, приходи.
– Я обязательно приду!
– Приходи.
– Спокойной ночи. Помни, мы друзья!
– Да уж не забуду.
Уже за дверью я слышу, как она рассказывает о нашем разговоре своей маме и они вместе смеются.
Ну и пусть.
Обжора-кашалота
Мы с мамой ходили в магазин, это самый чудесный магазин, какой я когда-либо видела. Там есть всё.
Я долго стою перед каждым прилавком, прижавшись носом к стеклу. За стеклом мерцают пёстрые конфеты и оплывают ароматные сыры. Я не люблю сыр, но смотреть на него сквозь стекло мне нравится. Сыры жёлто-оранжевые, с точёными карамельными дырами, как луна, что висит по ночам над садиком. Я знаю, её каждую ночь прикрепляют на канцелярские кнопки гномы в полосатых колпаках. Когда я вырасту, у меня тоже будет большой полосатый колпак до самого пола, с кисточкой на конце. А ещё там есть печенье, я мысленно беру его за коричневые песчаные бока и кусаю. Когда во рту накапливается много откусанного печенья, его можно сосать, растворяя слюной сухие крошки. Получается очень вкусно, гораздо вкуснее, чем просто есть печенье.
Мы долго стоим в очереди за сметаной. Так глупо покупать сметану, когда на свете столько прекрасных вещей, которые можно купить! Но деньги у мамы, и мама покупает сметану. Меня постоянно толкают.
– Стой спокойно. Не вертись под ногами!
Ну как тут можно стоять спокойно? Я заглядываю всем в сумки, мне интересно.
– Веди себя прилично! – говорит мама. – Мне стыдно за тебя!
Какой-то бородатый дядька купил огромную рыбу, она тает и капает на пол. Я считаю капли. Дядька делает вид, что не замечает лужи, натекшей с его рыбы, но её замечает техничка. Она ругает почём зря бородатого дядьку, тыча шваброй ему в ноги.
– Мама, смотри, дядька убил рыбу, и она плачет!
– Не говори глупостей! – моей маме надоело стоять в очереди, мама злится.
Перед нами ещё два человека, они протягивают свои банки толстой женщине с недовольным лицом, стоящей за прилавком. Она наполняет их густой и вязкой сметаной и говорит, сколько граммов. Мама тоже протянет ей нашу банку.
– Триста, – говорит недовольная женщина.
Мама идёт к кассе, я сторожу банку, чтоб её не украли. Возле бородатого дядьки опять лужа, рыба продолжает оплакивать свою смерть.
– Дяденька, от вашей рыбы опять лужа, – говорю я.
Но дядька даже не поворачивается в мою сторону.
– Идём, – мама тащит меня к выходу, она всё купила.
– Мама, а мне?!
– Что, тебе?
– Я хочу конфет!
– У нас дома есть конфеты.
– Это не те конфеты, здесь лучше!
– Конфеты везде одинаковые.
– Тогда сыр!
– Ты же не ешь сыр!
– Всё равно.
– Зачем тебе сыр?
– Я буду на него смотреть.
– Ради этого не стоит покупать сыр, смотри на него здесь.
– Но я буду знать, что это мой сыр, когда буду смотреть на него!
– Это глупо. Мы купили сметану, смотри на неё и думай, что это твоя сметана.
– Хочу сыр!
– Это невыносимо! Хорошо, я куплю тебе казинак! Ты хочешь казинак?
– Не знаю, а он какой?
– Как казинак.
– Ой, я очень хочу казинак! Купи!
Мама покупает мне казинак, и мы уходим.
– Теперь-то твоя душенька довольна?
– Пока да.
Я несу казинак, он слишком красивый, чтобы его сразу съесть, в нём много солнца. Я трогаю пальцем его румяный бок, бок истекает сахаром, лучится полуденным теплом, пудреным зноем…
У нашего дома Светка с какой-то девчонкой, им очень весело, они смеются. У Светки за спиной хитро подрагивает толстенькая косица. Всё-таки Светка забыла, что мы с ней друзья, раз смеётся с какой-то незнакомой девчонкой.
– Привет! – окликает меня Светка.
Нет, всё-таки не совсем забыла.
– Привет, Светка.
Мама заходит домой, а я остаюсь узнать, над чем это они так смеялись, к тому же у меня есть казинак…
– Это Ольга, я тебе вчера говорила. Мы играем, будешь с нами?
– А во что?
– В «Обжору-Кашалоту». Я тебя научу. Будешь?
– Буду.
– Что это у тебя, казинак?
– Да.
– Ольга – Обжора-Кашалота, она всё ест. Мы будем её кормить. Давай свой казинак.
– Зачем?
– Говорю же, сейчас увидишь, как она ест.
– Но я и сама могу его съесть! Хотите посмотреть?
– Но ты ведь не Обжора-Кашалота!
– Нет.
– Давай!
– На.
Мой золотистый казинак в мгновение ока исчезает в прожорливой Ольгиной пасти. Это неинтересная игра.
– И это всё?
– А у тебя ещё что-то есть?
– Пока нет, но я схожу домой.
– Тащи, мы подождём тут.
– Ждите.
Я бегу домой. У меня есть план.
– Мама, дай мне конфету.
– Ты же только что съела казинак!
– Я не распробовала. Дай.
– Не дам.
– Я хочу угостить Светку с Ольгой.
– Так бы и сказала.
Мама даёт мне конфету, её можно разделить на три довольно большие части, но я не собираюсь делиться.
– Давай я разрежу вам конфету ножом.
– Не надо, мы разломаем так.
Я съедаю конфету в углу общей кухни, конфета очень большая, она не помещается целиком во рту. Я давлюсь ею, но ем. В другое время я ела бы её очень долго, держа каждый откусанный шоколадный кусок на языке, чувствуя, как его сладость стекает по горлу, но не сейчас.
– Ольга, будешь эту конфету? Скажи сразу!
– Такая большая, давай её разделим! – просит меня Светка.
– Но ты же не Обжора-Кашалота! И я. Играем?
– Правильно, не надо делить! Обжора-Кашалота я, давайте конфету, я не наелась!
– Возьми, не жалко.
Ольга предвкушает эту конфету, она уже представляет, как съест её на наших глазах и как мы станем ей завидовать. Даже не знаю, что её восхищает больше, пряная истома конфеты или наша зависть. Ольга медленно разворачивает конфету. Под фантиком земля из нашего цветочного горшка.
– Что же ты? Ешь!
– Я не буду есть!
– Это нечестно! Ешь сейчас же!
– Я не буду есть землю!
– Будешь, мы же играем в «Обжору-Кашалоту», которая ест всё!
– Не буду, я выхожу из игры. Играйте сами!
– Но игра не окончена!
– Я не играю!
– Но это нечестно!
– Ешь! – говорит Светка. – А то правда нечестно.
– Вот и я говорю, ешь!
Ольга ест землю. Земля скрипит на её зубах.
– Ешь всё!
– Но я уже ела землю!
– Ешь всю конфету!
Ольга убегает. Но она ела мою конфету! Справедливость восстановлена.
– Приходи вечером, будем играть в куклы. У тебя есть куклы?
– Есть, Димка.
– Приходи.
Светка сама позвала меня!
Мне страшно
Я не иду в садик. Накануне вечером я перевела мамины золотисто-огненные часы, чтобы они зазвонили на час позже.
– Это просто наказание какое-то! Зачем ты это сделала?! Чем ты думала?! Ты вообще когда-нибудь думаешь?! Вечером я всыплю тебе ремня, хотя это и противоречит моим принципам. Ты получишь, говорю тебе это прямо! – моя мама в бешенстве. Она бегает по комнате.
– Меня могут уволить! Как мы будем жить?! Ты подумала?! Я пропустила первую пару! Японский бог, куда я теперь дену тебя, несносное ты существо?! – у моей мамы истерика.
Несносное существо лежит под одеялом и боится высунуться. Мама уже оделась, но она не знает, что делать со мной, я никогда не оставалась одна. Вконец обессилев, мама садится на пол и плачет навзрыд. Я тоже не представляю, что можно сделать, лучше бы я ела омерзительную казённую кашу.
– А ну живо вставай! – решает наконец мама. – Ты остаёшься. Досидишь до часу дня тут. И не вздумай поджечь дом!
Я нехотя вылезаю из сонного одеяльного тепла. Моя мама непреклонна.
– Ты ещё долго будешь испытывать моё терпение?!
Нет, мне совсем не хочется испытывать мамино терпение, потому что я слишком хорошо представляю, что будет, если оно иссякнет. Я быстро одеваюсь.
– Так, никуда не ходи, только в туалет. Никому не открывай! Если будут спрашивать, где мама, говори, что ушла в магазин и скоро вернётся. Всё поняла?! Включи радио, если будет страшно.
– Мама, ты оставишь меня одну?
– Ты всё поняла?!
– Всё.
– Повтори.
– Ты ушла в магазин, а мне можно только в туалет.
– Правильно. И никому не открывать! Повтори.
– Никому.
– Так-то лучше!
– Мамочка, не уходи!
Моя мама плачет.
– Сиди, я скоро приду.
Мама уходит, но прежде, чем скрыться за дверью, она пристально смотрит на меня и не может решиться. Я надеюсь, что она передумает. Нет, мама стремительно выходит и быстро-быстро, чтобы больше не сомневаться, бежит по коридору. Вскоре её шаги замолкают. Я остаюсь совсем одна.
В доме тихо, все ушли на работу.
Я слышу, как в этой чудовищной тишине щёлкает счетчик, вскоре к этому звуку присоединяется тонкий звон включенной лампочки, словно бьют крыльями сонмы невидимых бабочек. Что-то шевелится в углу за занавеской, опасливо, осторожно, предостерегающе. Мне хочется закричать, но я молчу, сцепив до острой, кусающей боли зубы.
Я смотрю в окно, но никто не идёт по нашей улице, улица мертва, только стылый и болезненный снежный след угасает на еле видном мне перекрёстке.
– Никто не придёт – не придёт – не придёт… – стрекочет хищный счётчик.
– Нежить-нежить-нежить-нежить… – надрывается пыльная лампочка.
Я включаю радио, там поют. Я слушаю музыку, на какое-то время переставая различать пугающие меня звуки. Я беру цветные карандаши. Вот сейчас я нарисую солнце и весёлый дом, и будет не так страшно, и не так пронзительно будет скалиться тишина.
Это очень красный дом с синими окнами и окрылённым над ним солнцем.
Я хорошо рисую, лучше всех в садике, меня даже хвалят. Я не понимаю, как можно не уметь рисовать, ведь это же так просто!
Вот крыша, она зелёная и не протекает, потому что в ней нет дыр, и страху никак не пробраться в этот дом, которого ещё пока нет.
– З-з-здравствуйте! – орёт оглушительно радио, и стена дома получается кривой.
Голос пугает меня, потому что я не знаю его. Страх опять стекает по позвоночнику и пятнами расползается по ногам.
Я выключаю радио.
– З-з-з-забоишься, – звук лампочки забивается в уши так назойливо, что перехватывает дыхание.
Неожиданно я улавливаю какое-то шевеление в коридоре. Это пришло чудовище с железными руками! Я бегу к двери.
Только бы успеть! Успеть! Успеть! Накидывая крючок на петлю, я различаю, как тащатся по полу горбатые железные клешни и лязгают ржавые, покрытые следами прошлых убийств челюсти. Хлюп-тсс-с-с… Это ползёт чешуйчатый хвост. Мне не будет пощады!
Я прячусь под кровать и кусаю руки, чтобы не выдать криком своего присутствия. Становится душно, меня тошнит, перед глазами расползаются жирные белые пятна.
Скоро придёт мама. Мама ушла в магазин и скоро придёт. Мама прогонит чудовище, она всыплет ему ремня и отрубит хвост топориком для мяса. Чудовище забоится и будет умолять, но моя смелая мама всё равно отлупит его, хотя это противоречит её принципам.
Я представляю, как мама скажет чудовищу всё, что она думает о его поведении. Нет, моя мама не струсит! Что ей какое-то там чудовище, ведь она каждый день учит спиногрызов!
Мне становится легче. Я очень хочу в туалет, для этого надо выйти из комнаты. А если чудовище притаилось за дверью?
Вдруг из общей кухни доносится песня: «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы… Что с ними сделал снег и морозы…»
Это не чудовище, чудовища так не поют. Я осторожно открываю дверь и выглядываю в кухню. Там рыжая Колькина мама моет посуду и поёт.
– Здравствуйте! – я очень рада Колькиной маме, хотя она, наверное, не умеет прогонять чудовищ, всё равно с ней не так страшно.
– Что ты тут делаешь? – Колькина мать удивлена, она не ожидала меня увидеть.
– Я тут сижу дома.
– А почему ты не в садике?
– Просто.
– А мама где?
– Мама ушла в магазин, она скоро придёт.
– Странно всё это.
– Ничего не странно.
– И всё-таки…
– Вы ещё долго будете мыть?
– Пока не вымою.
– Подождите, я только схожу в туалет и постою с вами. А то вам скучно.
– Ладно, иди.
Я бегу в туалет. Как всё-таки хорошо, когда кто-то есть в доме! Возвращаюсь я очень быстро.
– А вы никуда не уйдёте сегодня?
– Нет, кажется, не собиралась.
– Это очень хорошо, потому что здесь, по коридору, сегодня ходило чудовище. Вы не боитесь чудовищ?
– С тех пор, как все ушли, здесь ходил только Панфилов со второго этажа, если ты о нём.
– Нет, Панфилова я знаю, но это было чудовище.
– Какая разница, он тоже чудовище!
– И у него есть клешни?!
– Нет, у него ядовитая слюна.
– Вы так интересно рассказываете, совсем не страшно.
– И всё-таки, где твоя мама?
– Говорю вам, она в магазине.
Нет, Колькина мать мне совсем не верит.
– А вы почему не на работе?
– У меня отпуск.
– Отпуск – это хорошо. Когда у моей мамы был отпуск, мы ездили к морю. Это было Чёрное море, но оно только так называлось, на самом деле оно просто синее.
– Не береди мои раны!
– У вас раны?! Вас укусило чудовище?!
– Это душевные раны.
Посуда кончилась. Колькина мать уходит.
– Приходи к нам, если страшно.
– Нет, мне не страшно, я буду слушать радио дома.
Я возвращаюсь в комнату и включаю радио. Радио орёт, мне весело. Я ложусь на диван и тут же засыпаю.
Я не слышала, как моя мама вернулась и выключила радио.
Я делаю вид, что всё ещё сплю, и наблюдаю за ней. Осторожно, стараясь не разбудить меня, мама звенит посудой. Она жарит мою любимую курицу, под одеяло проникает запах натёртой аджикой куриной пупырчатой кожи. Сейчас моя мама догадается, что я не сплю, и мы будем есть нашу курицу.
Мама садится возле меня и долго смотрит, как я лежу с закрытыми глазами.
Я вижу её сквозь ресницы, мне очень смешно, но я стараюсь не улыбнуться. Мама смотрит на меня, в глазах её стоят слёзы.
Ракета
Мы строим ракету уже два дня. Сегодня, по моим подсчётам, должен состояться наш полёт. Наша ракета на дереве, её поддерживают ветви тополя-великана, совсем такого же, как тот, что растёт во дворе у моей бабушки. Мы знаем, как строить ракеты!
Точнее, знаю я, поэтому и руковожу процессом.
Какое счастье, что рядом с нашим домом свалка, там-то мы и находим всё необходимое. Никто не представляет, сколько замечательных вещей лежит там просто так, и их можно брать! Например, где бы ещё мы нашли мотор? Это не просто старый мотор! Это настоящий агрегат, он страшно тяжёлый. Втроем мы еле подняли его на дерево.
Вообще я считаю, что Ольгу не стоит брать на Луну, но она, как видно, угадав мои сомнения, старается изо всех сил. Вот, вспотев от усердия, Ольга несёт кресло, серые мутные капли стекают ей за шиворот и струятся по тонкой шее.
– Помогите мне, я совсем уморилась!
– Не ной! Как же ты собираешься лететь, когда уже устала?
Ольга тут же смолкает, сжав от злости зубы, ей очень хочется на Луну и она, даже не отдохнув, отправляется искать верёвку, чтобы привязать кресло к стволу. Не так это просто – построить ракету! Но больше всего Ольгу раздражает то, что приходится подчиняться мне.
Светка работает очень хорошо, она отвечает за провиант, точнее, за колбасу. Эта колбаса, украденная Светкой из дому три дня назад, лежит в дупле. Сейчас Светка вытащит её и сложит в мешок, привязанный к ракете сзади. Светка – настоящий герой, за кражу колбасы ей могло крепко влететь.
Тётя Роза искала её очень долго, не понимая, куда могла исчезнуть колбаса. Она и не подозревала, что сегодня её колбаса полетит в космос. Моя мама часто говорит, что иногда в жизни приходится идти на жертвы, например, у неё в жизни было очень много жертв. Какие это жертвы и как они выглядят, моя мама не уточняет, их просто много… Мне кажется, что у тети Розы жертв совсем нет, поэтому её колбаса и есть необходимая жертва. Это настоящая жертвенная колбаса…
Всё готово. Ракета собрана, сейчас мы сядем в неё, отвяжем веревку и взлетим. Мы увидим наш дом сверху, конечно, он покажется нам очень маленьким, может быть, я увижу бабушкин дом и помашу ему рукой и, наверное, даже заплачу…
Мы лезем на дерево. Хлещут по лицу мокрые ветки, вчера был дождь, и ракета совсем вымокла. Сидя на дереве, мы прощаемся с нашей улицей, омытой дождём, в лужах рваными бензиновыми кляксами плещется солнце. Сейчас я отвяжу верёвку…
– Муська! Муська! – это кричит моя мама, и я кубарем скатываюсь вниз.
Мама ищет меня.
– Я здесь!
– Идём! Последи за курицей, пока я вымою посуду.
– Но у меня важное дело!
– Подождёт! Я уже поставила её в духовку, не могу же я делать двадцать дел одновременно! Ты сама просила, чтобы я приготовила курицу!
Моя мама и не догадывается, что есть курицу придется ей в одиночестве.
– Хорошо, только быстро!
Я стою на общей кухне и смотрю в духовку, там источает аппетитные пары мамина курица. Мне жаль эту курицу, она увидит мамино одиночество, когда я буду далеко-далеко бороздить просторы Вселенной. Время тянется очень медленно, мне кажется, что Светке с Ольгой надоест ждать, и они улетят без меня. Я смотрю в окно и считаю секунды… Нет, это невыносимо!
Мне в голову приходит замечательная мысль. Я вытаскиваю курицу из духовки и бегу во двор.
Нет, они ждут.
– Где ты ходишь?! Быстрее!
– Меня заставили стеречь курицу, но теперь всё в порядке, курица летит с нами.
Светка с Ольгой восхищённо смотрят на меня. У моей мамы появится еще один повод говорить о жертвах.
– Летим! Ура!
– Прощайте все! – кричу я и отвязываю верёвку.
Мы летим.
Но не вверх, а вниз.
Мы сидим внизу под деревом в огромной луже. Ольга ревёт, её придавило креслом, она вымазалась в грязи и ей достанется. А ещё Ольга ненавидит меня.
Я ищу свою курицу. Очевидно, что раз мы уже никуда не летим, мне придется есть её сегодня вечером, и это очень печально.
Светке жаль колбасу, колбаса утонула в луже.
– Не жалей, Светка, это была жертвенная колбаса, она должна была утонуть.
Но Светка так не считает.
Я ищу свою курицу, шаря руками по склизкому грязному дну. Мне тоже влетит.
Наконец я вытаскиваю её, облепленную грязевыми комьями, неаппетитную и вонючую. Надеюсь, её всё же удастся отмыть под краном. Я ухожу домой.
Моя мама тоже ищет курицу и меня, смутно прозревая, что наши таинственные исчезновения как-то связаны.
– Мама, обещай, что ты не будешь ругаться, – говорю я, неожиданно возникая на пороге общей кухни. У меня за спиной истекает жертвенной грязью печальная курица.
– Я ничего не могу обещать, – опасливо отвечает моя мама, – Где это ты так извозилась?! Посмотри, на тебе же сухого места нет!
– Нет, ты сперва обещай!
– Отвечай на поставленный вопрос!
– Отвечу, если пообещаешь!
– Я не буду ничего обещать! – моя мама злится, она ищет веник.
Я предугадываю её намерения и пячусь назад, стараясь укрыть курицу спиной.
Моя мама замечает курицу.
– Что это за дрянь у тебя в руках?! – восклицает она.
– Это не дрянь!
– Какая-то мерзость, брось её сейчас же!
– Как же я её брошу, если это наша курица?!
– Это что?!
– Курица.
– Какая ещё курица? – мама не верит своим глазам.
– Наша. Из духовки.
– Боже мой! Что ты с ней делала?!
– Она летала на Луну.
Моя мама не в себе, ей становится плохо. Я спасаюсь бегством, бросив несчастную курицу у порога кухни.
Я стою в углу, и у меня ноет зад. Очень обидно, когда тебя не понимают. Я смотрю в окно, там над тополем висит загадочный диск луны. Луна смотрит на меня и понимающе молчит.
Лошадь
Каждую ночь во сне я вижу лошадь. Она очень красивая и расписная. Я взбираюсь на неё и уношусь прочь. Ветер треплет мои волосы и лошадиную, сотканную из пуха одуванчиков, гриву. Моя лошадь прекрасна! Мы останавливаемся у края горизонта и носимся наперегонки по изумрудной траве, а потом я кормлю мою лошадь пряниками. Она осторожно вбирает их сладость большими тревожными губами. Лошадь очень мне благодарна и никогда не кусается. Всякий раз я хочу взять её с собой в утро, но она ускользает, оставляя в руках ощущение сафьяновых поводьев.
Моей лошади не существует, но каждую ночь она снова приходит ко мне.
Мы с мамой идём по улице. Моя мама очень красивая, как моя лошадь, а может, чуть-чуть больше, на неё оборачиваются. Людям нравится всё красивое, но я не люблю, когда на мою маму смотрят.
– Мама, почему ты такая красивая?
– Не сочиняй! Я обычная, как все.
– И вовсе нет!
– Ты находишь? – маме нравится, когда её считают красивой.
– Ты очень красивая!
– Спасибо, я рада, что тебе нравлюсь.
Я смотрю на маму, мне кажется, на неё смотрят все прохожие.
– Хватит на меня смотреть. Смотри лучше под ноги.
– Почему другим можно на тебя смотреть, а мне нельзя?
– Прекрати говорить ерунду. Посмотри лучше, какой дом. Может, и нам когда-нибудь дадут квартиру в таком вот доме.
Я смотрю на дом, это совсем обычный дом, ничего особенного. Вот из второго подъезда выносят мебель и вещи, кто-то переезжает.
– Мама, люди переезжают. Давай вселимся в их квартиру.
Моя мама смеётся.
– У нас нет ордера. Должны дать ордер.
– Как это нет, у Эди целая коробка ордеров. Он может дать нам один.
– Глупая, у него ордена!
– Какая разница?
– Вырастешь, поймёшь.
Счастливые люди, они переезжают и, наверное, купят новые вещи. Так всегда делают, когда переезжают, по крайней мере так говорит моя мама, которая знает всё.
И вдруг я вижу мою лошадь. Да, это именно моя лошадь, она розовая и лежит на помойке. Я останавливаюсь.
– В чём дело? – спрашивает мама, она не понимает, что произошло чудо. Я нашла мою лошадь!
– Мама, это моя лошадь! Я её узнала!
– Какая еще лошадь? При чём тут лошадь? – моя мама любит всё усложнять.
– Это моя лошадь! – кричу я.
– Где?
– Да вон же она! Мама, быстрее! А то её украдут!
Моя мама замечает лошадь.
– Ты с ума сошла! Ещё не хватало, чтобы я лазила по помойкам!
– Но это она!
– У тебя опять блажь! Понимаешь ли ты, я преподаватель! Я педагог, а не кто-нибудь!
– А кто тогда я?
– Ты моя дурная дочь!
– Мама, надо забрать лошадь!
– Идём домой!
– Я никуда не иду, я остаюсь с ней!
– Господи, за что мне это?!
Я бегу к помойке.
– Стой! – кричит моя мама. – Не смей её трогать! Она заразная!
– Мама, покарауль, я сейчас её вытащу.
– Мне дурно! Ворон сел на мою могилу!
Я лезу на помойку. Моя лошадь спасена.
– Хорошо, как мы её потащим?! Посмотри, она же вся неизвестно в чём! Учти, в автобусе я с ней не поеду!
– Что тебе сделала лошадь?!
Я реву на всю улицу. На нас опять все смотрят, но теперь причиной этому моя лошадь. Моей маме это не нравится.
Мы с лошадью едем в автобусе. Я счастлива, наконец-то и у меня есть лошадь! Нас все сторонятся, лошадь дурно пахнет помойкой.
– Учти, – раздражённо шепчет мне мама, – домой я тебя с ней не пущу!
Мы едем к бабушке. У моей лошади нет колес, но они обязательно должны быть, их приделает Эдя.
Бабушка с порога замечает лошадь, и лошадь ей явно не нравится.
– Где вы это взяли?!
– На помойке. Бабушка, лошадь надо вымыть.
– Вот до чего ты дошла в своём общежитии! А ведь я тебе говорила!
– Общежитие тут ни при чём! – выходит из себя мама. – Просто ребёнок давно хотел лошадь!
– Всё равно, я предчувствовала, что так будет!
Мы втроём моем лошадь в ванной. Я тру её розовые бока хозяйственным мылом, и лошадь радуется мне. Скоро придёт с работы Эдя и сделает ей колеса. Лошадь блестит и уже совсем не воняет помойкой, мы вытираем её полотенцем. Теперь это красивая чистая лошадь.
Мама с бабушкой садятся пить чай, а я любуюсь своей находкой. Жаль, что грива у неё тоже пластмассовая и её нельзя расчесывать гребешком. И всё-таки это самая лучшая лошадь в мире! И она принадлежит мне!
Вскоре приходит Эдя. Он понимает меня, ему понравилась моя лошадь, он тоже считает, что она прекрасна.
– Эденька, сделай ей колесики!
– Представляешь, они нашли её на помойке! – моей бабушке не даёт покоя мысль, что мы рылись в куче мусора.
– Ну и что?
– Как это «ну и что»?! Хотя, чему я удивляюсь, это явно наследственное.
– Что, чёрт возьми, ты хочешь этим сказать?!
– То, что это от тебя она набралась любви к помойкам.
– Но я не хожу по помойкам!
– Вот это да! А откуда в таком случае все твои доски?
– С улицы.
– Вот именно! Учти, Эдька, когда-нибудь я обрежу тебе усы, чтобы не тянуло на помойку.
У Эди трясутся руки, я чувствую, ему очень хочется огреть нашу бабушку чем-нибудь тяжёлым.
– Прекрати донимать деда! Отец, не обращай внимания. Мы тебя очень любим, – говорит моя мама.
– Эдечка, это правда!
– А, ну вас всех к чёрту! Целуйтесь со своей лошадью.
– Эдечка, надо колёсики.
Наш Эдя замечательный, у него есть всё, и даже колеса для моей лошади. Он долго возится с нею, до самой темноты. Мне нравится смотреть, как наш Эдя работает, у него настоящие золотые руки! Благодаря им у моей лошади новые колеса! Она легко скользит на них по полу коридора. Весь вечер мы ездим с ней по комнатам, оставляя после себя первобытный хаос.
Я засыпаю, обнимая свою новообретённую лошадь, но та, другая, больше не приходит ко мне, ей кажется, я предала её.
Школа
Я уже три дня хожу в школу. Оказывается, не очень-то это приятно, туда ходить. Раньше я завидовала Светке с Ольгой, что они умеют писать и читать и могут прятать друг другу тайные записки в щели за дверью на холодную лестницу. Это их заветная почта. Правда, я ещё пока не умею писать, в школе мы пишем только палочки и крючки, а читать я умею давно. Поэтому я краду их записки и читаю их, но вчера Светка с Ольгой изобрели шифр.
Я сижу на первой парте с чернявым мальчиком, который очень плохо пишет палочки, гораздо хуже, чем я. Чернявый мальчик завидует мне и постоянно толкает мою руку, чтобы и мои палочки были кривые. И это обидно. Я требую у нашей учительницы новую пропись, сегодня я испортила уже третью. Больше прописей мне не дадут. Завтра я отлуплю чернявого мальчика своими коньками.
Мы учим стихи про октябрят. Скоро мы ими станем, это значит, нам прикрепят звёздочки и заставят учиться маршировать. Мне кажется, глупо маршировать, когда нет войны, но меня никто не станет слушать.
Нет, я не приживусь в школе, я чувствую. Особенно раздражает то, что меня дразнят, я заикаюсь. Во дворе меня никто никогда не дразнил.
– А ну-ка скажи «Карл у Клары украл кораллы».
– И не подумаю!
– Ну давай, скажи!
Я сижу за партой и чувствую, как вокруг меня всё теснее сужается кольцо любопытных глаз, как яростнее скалятся лица, предугадывая моё унижение.
– Давай, Карл у Клары украл кораллы!
– Нет!
Я набираю воздуху, на выдохе легче говорить, тогда слова катятся, словно по маленьким рельсам. Их подталкивает воздух. Если воздуха мало, они не доезжают до конца, а если очень много, слова сойдут с рельс и покатятся кубарем, запинаясь о согласные, потому что они из железа. А гласные мягкие, как большие подушки, их можно подбрасывать в воздух и ничего им не будет, они ленивые и принимают разные нужные формы. Главное, сказать первый звук, он всегда самый сложный.
– Кар-лу-лук-кл-кл-кл-кл…
– Ха-ха-ха! Кл-кл-кл! Укл-укл! К-ка-карр-р! Ну-ка скажи нам ещё что-нибудь! Очень смешно! Настоящий клоун!
Нет, мои слова сходят с рельс сразу, они летят под уклон, под очень большой уклон. Железные острые согласные запутались в подушках-гласных и увлекают их следом. Это целая куча-мала, в ней уже никто не сможет разобраться. Я вижу, как торчат из моих плавных ленивых гласных окровавленные перья, мне жалко их, я плачу.
Всем весело, все смеются над убитыми и беззащитными гласными, в которые только что так легко, точно ножи в масло, вонзились железные прутья хищных клокочущих согласных. Все убиты. И никто, никто не смог их защитить!
Я свирепею, кажется, мои глаза наливаются кровью. Мне хочется в каждый гогочущий рот вонзить по одной букве «к», вогнать так глубоко, чтобы оттуда хлестала кровь. Я кидаюсь на длинного мальчика, я хочу прокусить ему шею, чтобы он понял, чтобы осознал всю трогательную беззащитность моих бедных непроизнесённых букв.
– А-а-а! – длинный мальчик кричит от ужаса, но уже поздно.
Я бью его по лицу, не помня себя от ярости. Из носа мальчика течёт кровь. Прибегает наша учительница.
– Дикая! Ты взбесилась! – орёт она, оттаскивая меня в сторону. – Тебя надо изолировать! Тебе не место в нашей школе!
Я забиваюсь под парту и сижу там. Учительница причитает над моим побитым мучителем. Все расходятся по своим местам. Толькой мой сосед, чернявый мальчик, боится сидеть рядом со мною и в нерешительности мнется возле парты.
– Ты будешь сидеть одна на задней парте, а то, боюсь, ещё убьешь кого-нибудь. Пересаживайся и побыстрее!
Я бреду на заднюю парту. С этого дня я стану прокажённой.
Я ненавижу школу, ненавижу нашу учительницу и свой класс! Если бы мой автомат был настоящий, я принесла бы его и расстреляла бы их всех, но у него кончилась лампочка.
Где же справедливость? Где?
Меня не приняли в октябрята, потому что я дикая и меня следовало бы изолировать. Должно быть, я должна испытывать благодарность к нашей учительнице за то, что она милостиво позволяет мне учиться вместе с нормальными детьми, настоящими октябрятами. Но я почему-то не испытываю к ней ничего, кроме отупляющего равнодушия. Со мной никто не разговаривает, я по-прежнему одна сижу на последней парте. Я плохо вижу с доски, поэтому скверно учусь, и это очень расстраивает мою маму.
У меня есть одна радость. Каждое утро перед началом уроков, когда все октябрята должны встать и декламировать правила октябрёнка, я остаюсь сидеть.
– Октябрята – дружные ребята. Хорошо учатся, любят школу… – гремит десятками глоток наш класс.
Кража
По дороге из школы я украла ромовую бабу в хлебном магазине. Мне совсем не нужна была ромовая баба, просто это было роковое стечение обстоятельств.
Мне нравится бывать в хлебном, каждый день после уроков я захожу туда и успокаиваюсь. Меня пьянит витающий там сдобный дух, который бескорыстно исторгают булки, пирожные, маковые крендельки, длинные бледнотелые батоны и рыхлые хлебцы. Всё это великолепие лежит без всякого присмотра в косых деревянных ящиках, заменяющих полки прилавка.
В хлебном всегда тесно, сытный воздух влечёт не только покупателей, но и зевак вроде меня. Я могу бесконечно смотреть на хлебные бастионы, но у меня нет денег.
Многие из моих одноклассников заходят сюда после школы, чтобы купить пирожное и съесть его дома. Но у них есть деньги, а у меня нет, поэтому я просто смотрю. Иногда мне всё же хочется быть, как все, и купить здесь пирожное, но я гоню прочь такие мысли. Мне кажется, в этом есть что-то унизительное, как и в моём заикании.
Вот и теперь я просто любуюсь представленным богатством. Думаю, если бы мне разрешили, я съела бы всё, что здесь есть. Счастливый продавец, он целый день охраняет этот клад!
У моей мамы есть книга с картинами художника Рубенса, там изображены очень толстые женщины, некоторые из них даже не помещаются в картину, настолько они большие. Мама говорит, что это настоящее искусство и настоящая красота, но я не понимаю такого искусства. Почему бы ему не рисовать худых женщин, ведь они намного красивее? Жаль, что Рубенс умер, он бы нарисовал мою маму, хотя она вовсе не в его вкусе. Нет, я совсем не понимаю толстой красоты! Моя мама считает, это потому, что я не доросла до великого.
И вот я вижу ромовых баб, они как женщины Рубенса. И они действительно великие! А какие у них облачные бока! Это течёт ром. Мне очень хочется укусить рыхлую мякоть, политую молочным ромом. Но я не смогу расплатиться за целую ромовую бабу, а бесплатно кусать нельзя.
Я стараюсь представить мысленно, что ем её. Я медленно облизываю тяжёлые мутные капли и осторожно прокусываю кофейный изгиб, там, в его тайной глубине, спрятан изюм… Нет, я не наедаюсь мысленно, мне нужна настоящая ромовая баба.
Я знаю, брать в магазине, если нет денег, нельзя, это самая настоящая кража. За неё могут посадить в тюрьму, где ужасно холодно и ходят по стенам огромные тараканы. Но это если поймают.
Я стараюсь не думать о том, что будет, если меня поймают. Толстая, как все женщины Рубенса, ромовая баба целиком завладела моим воображением. Какое, наверное, счастье обладать ею!
Мне кажется, мои мысли услышал продавец, словно я сказала о своём намерении вслух.
Продавец не смотрит на меня, он считает сдачу. Прошмыгнув мимо кассы, я бросаюсь к дверям. Уже, уже почти на свободе! Двери поддаются с трудом, на них тугая пружина.
Я несусь по улице, толкая прохожих. Они удивленно смотрят мне вслед и, наверное, удивляются моей невоспитанности, но мне всё равно. Под курткой плавится, как кусок раскалённого свинца, ромовая баба. Мне так горячо, что хочется закричать на всю улицу. Ветер сбивает с головы шапку, я поднимаю её и бегу дальше. Вот и дом. Мне кажется, меня уже ищут и у нас в комнате засада, поэтому я прячусь в щели между нашим домом и «белым», здесь меня не должны обнаружить.
Я вынимаю из-за пазухи причину своего грехопадения. Моя ромовая баба выглядит жалко, она измята, и с неё обваливаются куски полузасохшего ромового сиропа. Она даже уродлива, гораздо уродливее, чем толстые женщины Рубенса. Я её ненавижу.
Сидеть между домами холодно, понизу стелется сквозняк. Наверное, я заболею и умру здесь. Потом меня обнаружат соседи, и моя мама заплачет. Мне очень жалко мою бедную маму, я плачу сама.
Плачу долго, размазывая по красному лицу солёные слёзы, в порыве отчаяния я бросаю свою ромовую бабу на землю и остервенело топчу её ногами. Чистейшей белизны сладкая маковка становится грязной. Я плачу по маме, которая теперь останется совсем одна в нашей комнате, ей станет печально, потому что некому будет доводить её до белого каления.
Нет, мою маму нельзя расстраивать, ей и так постоянно приходится идти на жертвы. Я зарываю раздавленную ромовую бабу за нашим домом, зарываю так глубоко, чтобы её никто никогда не нашёл. Мне теперь всю жизнь придётся бояться милиции и кассира в нашем хлебном, но эта тайна умрёт вместе со мной.
Мы уезжаем
Моей маме дали ордер. Это значит, что совсем скоро мы уедем из нашего замечательного дома. Наш дом снесут, а на его месте построят какое-то другое нужное здание. Я не могу представить, что нашего дома не будет, и нашей комнаты не будет, и кто-то другой станет смотреть из новых, пахнущих свежей краской окон на мою улицу.
Мама приносит бумажку, это и есть ордер. Я думала, он большой и железный, как орден или медаль, но это обычная скучная бумажка. Я сама могла бы написать маме такую, если бы она попросила меня об этом. Теперь я научилась писать!
– Мама, наша кошка тоже переедет?
– Даже не знаю… – моя мама совсем забыла о нашей кошке.
– Мама, кошка тоже должна переехать!
– Я подумаю об этом, когда будет время. Главное, у нас есть квартира! Боже мой, мне кажется, я сойду с ума!
– Мама, не надо, а то я не буду знать, что с тобой делать!
– Муська, сегодня мы пируем! Сейчас я поставлю курицу.
– По поводу твоего сумасшествия?
– Нет, по поводу нашей квартиры!
Моя мама сильно занята, ей еще многое надо обсудить с тётей Розой.
Я выхожу в коридор, мне почему-то грустно. Вдруг я понимаю, что вовсе не хочу уезжать. Я люблю этот дом, эту улицу и даже школу. Я иду по коридору и царапаю стены ключом, со стен обваливается штукатурка и ложится мне под ноги тонкими пластами, точно опавшие белые листья. Скоро мы уезжаем.
Я поднимаюсь по холодной лестнице запасного выхода и сажусь на подоконник. Отсюда виден двор. Оказывается, наш двор совсем маленький. Где-то, наверное, есть большие дворы, такие необозримые, как стадион, куда ходит играть в футбол рыжий Колька. И в эти дворы выходят дети, живущие в отдельных квартирах с детскими комнатами. И, наверное, они очень счастливы. Я задумываюсь о счастье. Вот, например, моя мама, она счастлива и готовит курицу. Или тётя Роза, тётя Роза тоже счастлива, она уже знает, какой гарнитур купить в кухню. Всё-таки взрослым надо так мало для счастья, просто постоянно переезжать и покупать новые гарнитуры.
Ночью я совсем не сплю, я вижу тётю Розу, которая тащит на себе огромный гарнитур, на гарнитуре сидит наша кошка и плачет. Кошка не хочет переезжать. Я бегу за тётей Розой. Тёте Розе кажется, что я хочу забрать её новый гарнитур, тётя Роза бежит.
– Отдайте нашу кошку! Мы остаёмся! – кричу я ей на бегу, но тётя Роза меня не слышит, она спасает свой гарнитур.
– У тебя будет комната! Я счастлива! – говорит моя мама, высовываясь из дверцы гарнитура.
Мне становится плохо, я боюсь, что тётя Роза надорвётся. Но она уже далеко.
Я возвращаюсь домой. Наш дом наполовину разрушен, он просит о помощи и хлопает оконными рамами. Я не могу ему помочь, я сажусь под нашим тополем и плачу.
Тополь сыплет на меня листья, тонкие, белые, как штукатурка…
По материалам историко-краеведческого альманаха «Врата Сибири».
Сарра-Мария ГРАНИК: Родилась в 1982 году в г. Тюмени, окончила филологический факультет Тюменского государственного университета, является членом Союза журналистов России и Тюменской области. Первая книга автора «PRO MEMORIA», вышедшая в 2007 году и включившая в себя такие повести, как «Мой Пух» и «Детство с улицы Казанской», стала лауреатом Всероссийского конкурса АСКИ «Лучшие книги года» (2007) в номинации «Лучшая книга для детей и юношества», а также номинантом на литературную Премию П.П. Бажова.