«Иду в микровельветовом пальто…»

                     * * *

Иду в микровельветовом пальто,

прокручивая шарик под ногами,

и Западно-Сибирское плато

скрипит под широченными шагами.

Встречаю девушку, веду ее в кино

забора вдоль, где надпись черным – «В ы м п е л».

И льется свет, как красное вино;

духи пьянят; шатаюсь, будто выпил.

Заходим в гипермаркет «Карусель»,

шучу про базис, но и там, повыше,

клюют попкорн… И мы, как караси,

вплываем в зал в ТЦ под самой крышей:

и вот – о том, что счастье за горой,

не за горой, быть может… И свободен,

как птица в небе, лишний тот герой;

жене и жизни, в общем, неугоден;

и вот учитель пьет уже с утра,

летит, как самолетик, на качелях,

географ глобус пропил, та-ра-ра,

засохла Кама в киноакварелях.

                     * * *

Похож на исполинскую могилу

вагон с углём, когда глядишь с моста.

Наверно, в ад иль в сторону Тагила

через минуту двинется состав.

Пройдёт дней сорок, меньше или больше,

в огне котельной сгинет антрацит,

и кучерявый, словно слово божье,

дым в голубое небо отлетит…

Презрев ортодоксальные каноны,

совсем другое выскажу в конце

(пусть светофор с глазищами Мадонны

испуганно изменится в лице):

взойду на мост, и будет мост Калинов,

и вот уже не рельсы, а река…

Хтонических подземных исполинов

не расчленит когтистая рука.

                     * * *

Молчит перо, но светится бумага,

Взлетает голубь мира с чердака,

И облака, как сонная навага,

Плывут по небу в сети рыбака, –

Поэт авоську тянет из окошка…

Милетский грек, придешь ли за пером?

Жизнь бесконечна: будничная крошка

Ржаного хлеба, будто апейрон.

                        * * *

Я встану под вечер, пройдусь по земле,

Я звук покатаю в разорванном зеве,

И звезды блеснут мне зубами в напеве,

Я свистну в лицо ноздреватой зиме;

И буквою «З» прибивая закат,

Я руки наполню языческим светом,

И брак отменю электричества с ветром,

И буду один на Земле виноват,

Что воды скрывают чудовищных рыб,

Что магма ни слова не знает о маме,

Что темная пропасть в предвечной Тамани

Растит изваянья из каменных глыб;

Но буквою «Р» разгорится рассвет,

И черные вороны вспыхнут, как свечи;

На антропосферные грязные речи

Лишь пепел пиитов взметнется в ответ.

                    Две реки

Он написал «У омута», «Полынь»,

«Есть парадоксы гениальной жизни»…

Сухой и чёрный ветер всех пустынь

метет листы по улицам отчизны.

Черна, как нефть, тюменская Тура…

В ней нет волны Владимира Белова.

В Тюмени – темень, Тартар – и туда

влетело поэтическое Слово.

Над головой – небесная река,

я вижу тень Владимира Белова.

Треть века, вечность, рыбы-облака

в ведре его священного улова.

Чешуйки, как кольчуга, на руке

сверкают при стремительной отмашке…

Грызет он горький стебелёк ромашки,

по пояс стоя в солнечной реке.

                 Ромашки

                       Сон

Сижу, пью кофе. Шум буфета,

баулы, баунти, вокзал…

Вот бомж (в авоське сборник Фета)

по-гречески себя назвал:

«Аидий», сунул в рот беляшик,

скелетом скрипнул на ветру,

запричитал: «Не рви ромашек,

не рви, поэт, а то умру!».

И мы нашли полцарства в баке

(Морфей крутил проектор сна), –

вязались под сосной собаки,

сосала волчью кость сосна.

Проснулся: полночь, дача, осень,

ромашки светят на луну,

их в банке семь, но будет восемь…

не рви, поэт, а то умру.

                    * * *

                             Олегу Чувакину

Мне ничего уже не снится,

я, как прозаик, стал дневным.

И разум в черепе ютится,

а не витает, словно дым.

Был бред священным… Я когда-то

хлебал из тазика вино,

а нынче знаю, что за дата,

и мой герой идет в кино…

И мир чудовищный – картонный,

и мир прекрасный – из папье…

Хоть черных фишек – две-три тонны,

засохла бабочка крупье…

И жутко бросить все на случай,

чтоб угадать или пропасть,

и с долей нежной, злой и сучьей

взглянуть во тьму, как в чью-то пасть…

Я не тяну живое слово,

как плод, из бездны живота…

Все отработано, готово,

и боль похожа, да не та…

Родить бы ночью (как цыганка,

в роддом пришлепав босиком).

Пусть тлеет лунная цигарка…

Уйти со сморщенным зверьком.

                   * * *

                           Владиславу Корнилову

Был клевер белым между гряд,

стал клевер красным.

По-птичьи ветви говорят

под небом ясным.

Цветут в теплице огурцы,

навоза – жижа.

И облака плывут с Янцзы

в сады Парижа.

Как воск, стекает по лучам

тепло от солнца…

Не в дверь, а в душу по ночам

тоска скребется.

По леске спустится паук,

завоет псина.

И жить тогда, мой милый друг,

невыносимо…

Был клевер красным у плетня,

стал клевер белым…

И все мерещится петля

с узлом умелым.

В такую ночь рванешь во двор,

сбивая стулья,

а там из желоба в упор

глядит гаргулья.

                 * * *

На даче ни глада, ни мора,

в июле светло и тепло,

танцует комар Карамора,

бьет длинною ножкой в стекло.

Но грусть наступает, иль вечер,

и тут уж пляши, не пляши –

стекают оплывшие свечи

на дно потемневшей души.

Хоть светят глазища фиалки

лучом розоватым всю ночь,

когда повезут в катафалке,

мне свет их не сможет помочь.

Лишь бог комаров Карамора

мне встретится в царстве теней…

Порхает во тьме коридора

душа. Я гоняюсь за ней.

                  * * *

Мокрый скворечник на палке,

словно избушка Яги…

Чу! К деревенской гадалке

сами несут сапоги.

Лето. Но будто бы – осень.

День. Но на день не похож.

Будет ли мне

                       тридцать восемь?

Сердце ли прыгнет на нож?

Вороны рыщут по полю,

кот на заборе повис…

Справлюсь ли с тягостной болью?

Или взберусь на карниз?..

Ёлки бегут по пригорку,

в балке осины дрожат.

Как же, наверное, горько

бабам поэтов рожать.

В голубоглазых мальчишках

жуткое что-то живёт.

Мне вот – лешак из подмышки

прыгал на белый живот.

В общем, не дети, а черти,

сонмище крыл и копыт…

Где-то в ночной круговерти

левый сапог позабыт.

Спряталась старая ведьма,

в омуте скрыла свой дом;

светят со дна – её бельма…

Что ж, погадаю потом.

              * * *

Летала панночка в гробу,

над берегом летала;

а я на глиняном горбу

рвал серьги краснотала;

потом сплавлялась по реке,

ловила щук на кашу;

а я, как палец на руке,

все прижимал Наташу;

втянула в «лодку» двух сомов,

забросив косы в воду;

а я, как уд среди умов,

молился богу Роду;

и ведьмы волосы, как смоль,

текли по водной глади;

а я златую канифоль

разглядывал и гладил;

макушки сосен на ветру

плескались в небе синем,

ключица ныла: поутру

в избу войдет Есенин,

духмяный Хлебников в печи

зашелестит дровами,

и древнерусские мечи

завоют комарами;

и Вий с Вийоном спляшут в такт,

и будет брага литься…

Я выйду на Тобольский тракт,

чтоб с кистенем родиться.

          * * *

В железной кружке

хранится мелочь.

Тряхнёшь за дужку,

услышишь Мелос.

Пойдёшь, как нищий,

за круглым звуком.

Вздремнёшь в копнище

за Бузулуком.

Расслышишь ржанье

ножа и плуга.

И в жёлтой шаньге –

движенье Круга.

Земля прошепчет

в босые пятки,

что Время шибче

белёсой прядки.

Достанешь череп

луны над лесом.

И снова в чреве

слепом и тесном.

                 

Андрей Шевцов – родился в Тюмени в 1982 году.

Автор книги стихов «Яблочный Спас» (Тюмень: ОАО «Тюменский издательский дом», 2014. – 96 с.).

Участник Всероссийского совещания молодых писателей в Нижнем Тагиле в 2005 году.

Публиковался в тюменской периодике; в альманахах «Врата Сибири», «Лик» (Тюмень), «Поэтический марафон 2007» (г. Екатеринбург); в московских и питерских сборниках стихов.

Победитель тюменского областного конкурса молодых авторов на лучшее литературное произведение в номинации «Поэзия» в 2013 году.

Победитель  Межрегионального поэтического конкурса «Светись, светись, далекая звезда…», посвященного 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова (г. Москва, 2014 г.).

Победитель Международного фестиваля искусств, культуры и творчества «Пассионарии культуры» в номинации «Поэзия» (г. Тюмень, 2015 г.).

Лонг-листер Первого Санкт-Петербургского Поэтического конкурса «Критерии свободы» имени Иосифа Бродского (2014 г.).

Финалист Международного поэтического конкурса им. И.Н. Григорьева (г. Санкт-Петербург, 2014 г.).

Страничка автора в журнале «Самиздат»

Профиль автора в Google +

Страничка ВКонтакте